днем старела и толстела, и давно уже не интересовалась ничем, кроме еды и питья, и не взглянула бы на сына дяди, подойди он к ней близко. Она была даже рада, что Ван-Лун стареет и заглядывает к ней все реже и реже.
Когда Ван-Лун вернулся вместе с младшим сыном с поля, старший сын отвел его в сторону и сказал:
— Я не потерплю больше, чтобы мой двоюродный брат оставался в доме, и подглядывал, и шатался по всем комнатам в незастегнутой одежде, и приставал к рабыням.
Сын не посмел договорить того, что думал: «Он смеет даже подглядывать за твоей женой на внутреннем дворе», потому что он с отвращением вспомнил, что когда-то он сам бегал за женой отца, а теперь, видя, как она растолстела и постарела, он не мог себе этого представить и жестоко стыдился прошлого. Ни за что на свете не хотел бы он напомнить об этом отцу. И он промолчал об этом и упомянул только о рабынях.
Ван-Лун вернулся с поля бодрый и весело настроенный, потому что вода сошла с земли и воздух был сухой и теплый, и потому что он был доволен тем, что младший сын ходил вместе с ним. Сердясь на эту новую беду в доме, Ван-Лун сказал:
— Ты неразумный ребенок, если только об этом и думаешь. Ты слишком любишь свою жену, а это не годится: не должно человеку больше всего на свете заботиться о жене, которую дали ему родители, и не подобает человеку любить жену неразумной и дерзостной любовью, словно блудницу.
Молодого человека уязвил этот упрек отца, потому что больше всего он боялся обвинений в том, что он не умеет себя вести, словно простолюдин и невежда, и он поспешно ответил:
— Это не из-за жены. Непристойно вести себя так в доме моего отца.
Но Ван-Лун его не слушал. Он раздумывал, нахмурясь, и потом сказал:
— Неужели я никогда не покончу с этими неурядицами в моем доме из-за мужчин и женщин? Я уже почти старик, и кровь моя остыла, я освободился наконец от желаний и хотел бы покоя. Неужели мне страдать из-за похоти и ревности моих сыновей?
И, помолчав немного, он добавил:
— Ну, чего же ты хочешь от меня?
Молодой человек терпеливо ждал, покуда уляжется гнев его отца, потому что он еще не высказался до конца. И это Ван-Лун ясно видел, когда крикнул ему: «Ну, чего же ты хочешь от меня?»
Тогда молодой человек ответил решительно:
— Я хочу, чтобы мы перебрались из этого дома в город и жили там. Не годится нам попрежнему жить в деревне, словно батракам. Мы могли бы уехать и оставить здесь дядю, и его жену, и двоюродного брата, и жить в безопасности за городскими воротами.
Ван-Лун засмеялся жестким и коротким смехом и отверг желание сына, как ничтожное и не заслуживающее внимания.
— Это мой дом, — сказал он твердо, садясь за стол и придвигая к себе трубку. — Живи здесь или убирайся отсюда! Это мой дом и моя земля. И если бы не земля, то мы голодали бы, как голодают другие, и ты не разгуливал бы в чистом платье, бездельничая, как ученый. Хорошая земля помогла тебе сделаться кое-чем получше крестьянского сына.
И Ван-Лун поднялся с места и, громко топая, стал расхаживать по комнате, и плевал на пол, и вел себя грубо, как крестьянин, потому что хотя, с одной стороны, он торжествовал, видя изнеженность сына, зато, с другой стороны, презирал его, несмотря на то, что втайне гордился сыном, и гордился именно потому, что никто, глядя на его сына, не догадался бы, что только одно поколение отделяет его от земли.
Но старший сын все еще не сдавался. Он ходил по пятам за отцом и говорил:
— Есть старый большой дом Хуанов. Передний двор битком набит простым народом, но внутренние дворы заперты и пусты. Мы могли бы снять их и мирно жить там. И ты с младшим братом ходил бы оттуда в поле, и меня не злил бы этот пес, двоюродный брат.
Он убеждал отца, и слезы выступили у него на глазах, он размазал их по щекам и прибавил:
— Что же, я стараюсь быть хорошим сыном: не играю в кости и не курю опиума, доволен женой, которую ты дал мне, и прошу немногого, — вот и все.
Неизвестно, могли ли одни только слезы растрогать Ван-Луна или нет, но его взволновали слова: «большой дом Хуанов».
Ван-Лун не мог забыть, как он когда-то смиренно входил в большой дом и стоял, робея в присутствии тех, кто был там, боялся даже привратника, и это на всю жизнь осталось у него позорным воспоминанием. Всю свою жизнь он чувствовал, что в глазах людей он ниже тех, которые живут в городе, а когда он стоял перед старой госпожой в большом доме, это чувство унижения было всего сильней. И когда сын сказал: «Мы могли бы жить в большом доме», в мозгу у него сверкнула мысль, и он словно увидел все это перед своими глазами: «Я мог бы сидеть в кресле, где сидела старуха и приказывала мне подойти, словно рабу, — теперь я сам мог бы сидеть в нем и приказывать другим». И он подумал и снова сказал себе: «Это я могу сделать, если захочу».
И, забавляясь этой мыслью, он сидел молча и не отвечал сыну. Набив трубку, он зажег ее стоявшей наготове лучиной, и курил, и мечтал о том, что он может сделать, если захочет. И не из-за своего сына, и не из-за сына дяди он стал мечтать о жизни в доме Хуанов, который для него так и остался «большим домом».
Поэтому, хотя он не сразу согласился переехать в город или что-нибудь изменить, все же с этих пор его стало больше сердить безделье племянника. Он следил за ним зорко и заметил, что он и вправду пристает к рабыням. И Ван-Лун жаловался и говорил:
— И не могу жить в одном доме с этим блудливым псом.
Он посмотрел на дядю и увидел, что тот похудел от курения опиума, и кожа у него пожелтела, и он согнулся и постарел, и кашлял кровью. Он посмотрел на жену дяди: она стала круглая, как капустный кочан, и жадно курила трубку с опиумом, и, довольная, дремала целый день. От них теперь было немного хлопот, и опиум сделал то, чего хотел Ван-Лун.
Но оставался еще сын дяди, до сих пор неженатый и похотливый, как дикий зверь. Он не так легко поддавался действию опиума, как оба старика, и похоть его не ослабевала в сонных видениях.
И Ван-Лун не хотел, чтобы он женился и наводнил дом своим отродьем: довольно было и одного такого, как он. Он не работал, потому что нужды в этом не было, и некому было его заставить, если не считать работой того, что по ночам он уходил из дому. Но даже и это он делал все реже, потому что когда люди вернулись к земле, в деревнях и городах снова водворился порядок, и бандиты ушли в горы на северо-запад, а он не пошел с ними, предпочитая жить щедротами Ван-Луна.
Сын дяди был словно бельмо на глазу Ван-Луна, он слонялся по всему дому, болтая, бездельничая и зевая, полураздетый даже среди дня.
Однажды, когда Ван-Лун пошел навестить среднего сына на хлебном рынке, он спросил его:
— Ну, сын мой, что ты скажешь о желании старшего брата, чтобы мы перебрались в город и сняли часть большого дома?
Средний сын к этому времени возмужал и стал обходительным, опрятным и похожим на других продавцов в лавке, он попрежнему был небольшого роста, и глаза у него были лукавые и кожа желтая, и он ответил вкрадчиво:
— Это превосходная вещь, и меня бы это очень устроило, потому что я мог бы тогда жениться и взять в дом жену, и мы все жили бы под одной кровлей, как делают в знатных семьях.
Ван-Лун еще не позаботился о браке среднего сына, потому что он был рассудительный и хладнокровный юноша и ничем еще не проявил охоты жениться, а у отца было много других хлопот. Теперь, однако, он сказал пристыженно, потому что чувствовал свою вину перед средним сыном:
— Ну, я уже давно говорю себе, что тебя следует женить, но все мешало то одно, то другое, и мне было некогда, а во время последнего голода было не до праздников… Но теперь все снова сыты, и я этим займусь.
И он втайне начал обдумывать, где ему искать невесту. Тогда средний сын сказал:
— Ну, что же, я непрочь жениться: это хорошее дело, — лучше, чем тратить деньги на потаскух, и человеку следует иметь сыновей. Только не бери мне жены из городского дома, как старшему брату, потому
