ГЛАГОЛ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЙ. ЯГГА ПОЁТ О ЛУНЕ
Сижу на высокой скале, На самой вершине сижу. Подо мною тьма, Надо мною тьма, Одна в темноте, Как зародыш во чреве. Но Ягга и в материнском чреве Никогда не бывала одной: Всегда рядом с братцем — Красавчик Яр, Пресветлый Яр, Солнечный Яр. Он украл мою красоту — Девичий дар забрал себе, Навсегда погасил моё солнце. Взойди, Луна! Взойди, Луна! Ты — моё солнце, солнце полуночи! Ты — моя мать, ты сестра моя, Ты — душа моя, сердце моё. Луна и Ягга — едины суть, Сердце моё восходит над миром, Сердце моё светит в ночи. Ты, круглоликая, Моими глазами смотришь на землю, Я вижу всё, что видишь ты: Могу окинуть единым взором От края до края ночную землю. Я вижу, как спят робкие, Я вижу, как замерли хищные, Я вижу того, кто умрёт во сне, Я вижу того, кто убьёт спящего, Мне ясна судьба и тех, и других. Я вижу тропы лесных зверей, — И я смогу отыскать их днём. Я вижу сны земных царей, — И я смогу разгадать их днём. Я вижу сотни закрытых дверей, И я смогу отпереть их днём. Мой лунный лик плывёт над миром, — Бессонный, следит за спящей землёй. Взошла Луна! Взошла Луна! Ночь за ночью и день за днём Ты убываешь, моя Луна; Запоздалый путник поднимет глаза, Скажет: «Луна на убыль пошла!» Он не поймёт, дневной человек: Убыли нет Великой Луне! Сперва я показываю лицо, — Потом натягиваю свой лук! Видишь — изогнут в ночных небесах Огромный лук над спящей землёй! Куда полетит его стрела? В ночь новолунья отпущен лук, В ночь новолунья стрела летит! То не стрела в небесах летит, — То моя дума пронзает мир. То не стрела в облаках летит, То моя воля пронзает мир. То не стрела вонзается в землю, То моя власть побеждает мир. Лук отпущен, Луна растёт, — Вновь над землёю моё лицо, Вновь я смотрю на спящую Землю И выбираю новую цель. …Луна, Луна, холодное сердце, Луна, Луна, лживый огонь!.. Я совлеку с себя бренную плоть, Я полечу душою к Луне, Увижу горький, холодный мир, Увижу тусклый и пыльный камень, Земля тоски и великой боли: Поистине — сердце моё над миром!.. Тает ночь, Тает ночь, Тонет Луна в дальних морях. Сейчас взойдёт жестокое солнце, Настанет час Пресветлого Яра… * * * Теперь я не торопился. Я шёл по тёмной улице этакой развязной походочкой героя американского мюзикла, — вприплясочку, попинывая камушки, засунув руки в карманы брюк, и даже насвистывал при этом. Меня жгло холодное пламя, — видимо, то самое, что горит в аду, — оно выело все мои внутренности, и я ощущал себя лишь тонкой оболочкой, под которой свирепо клубился чёрный огонь. Голова моя плыла, в ней бурлили не мои, чуждые мне мысли, — и мысли эти были не о добром. Моя собственная душа отчаянно что-то кричала мне, но голос её доносился до меня словно издалека, — и я не вслушивался, и даже отмахивался досадливо: молчи, дура, что можешь сказать ты умного в такой великий момент?!
Вряд ли Ньюкантри потащил Таньку ко мне домой. Скорее уж наоборот, — они направились в Васину квартиру. Хотя, там у неё свекровь и ещё какие-то родственники… Значит, возможно, кружат голубки по
