частью скрыты, не «переведены» на современный русский язык. Державин точно иностранец в нашем бумажном отечестве. Пушкин, сидя в Михайловском, озирая в 1825 году Россию каклитературное зрелище, писал, что подлинник Державина — чудесный, истинно поэтический — написан не иначе по-татарски, а потом самим Державиным дурно и небрежно переведен на русский язык. Показательный диагноз. Он говорит о своеобразном герметическом характере литературного феномена Державина.
Или так: это свидетельствует об избирательности нашей литературной памяти, о том, что ее сообщения мы слышим на каком-то одном из русских языков — на малом, пусть и «образцовом» наречии, которое есть только часть большего русского языка, и этот больший язык остается для нас пространственно недоступен.
Эти заметки посвящены тому как раз, чтобы попытаться выяснить — так ли это, был ли возможен этот больший язык на перекрестке эпох между Карамзиным и Пушкиным, в тот переломный момент, когда наше «образцовое» наречие (наше современное сознание) только формировалось?
Так или иначе, запертый сундук Державина с мешком Крылова — этот развязан — в процессе нашего черчения следует оставить в покое. Они пребывают автономными фигурами в наблюдаемом «помещении слова»; достаточно того, что Державин и Крылов одним своим присутствием напоминают о том, что мы находимся в большем пространстве русского языка.
Здесь мы рассматриваем фигуру адмирала Шишкова. Этот не в мешке, не в сундуке — он весь на поверхности. Он воюет, чертит фронт, делит пополам воображаемое русское помещение.
Необходимо разобрать законы его деления. Вопрос отношений Карамзина и Шишкова — это не столько литературный, сколько «оптический», мировоззренческий вопрос об архитектуре нашего современного сознания, которая в тот момент только проектировалась.
Отторжение Шишковым карамзинских новаций было именно «оптическим»: оно являлось следствием иного взгляда в иное время, в другое «русское окно» в историю.
Если различать направления взглядов по грамматическим категориям, то можно сказать так: Карамзин смотрел в настоящее время, Шишков — в настоящее прошедшее. Или — так будет нагляднее — в категориях географии: Карамзин смотрел на запад, Шишков — на юг.
Почему так? Здесь, после разбора путешествия Карамзина, нужно рассказать о путешествии Александра Шишкова. Путешествие — ключ в большее пространство, в котором наглядно видны расположение ментальных векторов, направления взглядов и курсы языков.
Различие Карамзина и Шишкова для меня изначально являлось «морским вопросом»; двух спорщиков нужно было расположить на карте, убедиться в их различии воочию.
Шишков был адмиралом. Что означало его адмиральское звание? Ходил ли по морю этот противник русского путешественника Николая Карамзина? Как выглядит их оппозиция на карте? Важнейшие вопросы: о дальнем путешествии, о восприятии своего и иного мира, об уложении в голове запредельных пространств, которые непременно должны сказаться в мысли и слове.
II
С мятым, точно сейчас с подушки, лицом, с седыми, торчащими врозь волосами, с черными горящими угольями глаз; рот энергически сжат — что и говорить, боевой дядя был этот адмирал.
Да, в его жизни было большое путешествие, то странствие, что раз и навсегда укладывает в голове пространства видимые и невидимые.
В 1776 году, в возрасте двадцати двух лет, в чине мичмана на фрегате «Северный орел» Александр Шишков отправляется из Кронштадта против часовой стрелки вокруг Европы. Через Балтику, Атлантический океан, Гибралтар, Средиземное море, Дарданеллы — в Черное море. Фрегат сопровождают три корабля, также военных, но идущих под видом купеческих.
Поход совершался по местам боев недавней турецкой кампании; плавание длилось три года.
Европа произвела на путешественника противоречивое, во многом отталкивающее впечатление.
Наиболее ярки оказались эти впечатления на заключительном отрезке пути — Ионическое и Эгейское моря, поход вокруг Греции, находившейся тогда под властью турок. Обожженные солнцем, терракотовые обломки островов, точно святые мощи, разбросанные по синему морю, напоминали русским морякам о втором Риме, об исчезнувшей христианской империи, которой современная им Россия являлась только подобием.
Шишков, фантазия которого всегда была горяча, на своем корабле «Северный орел» точно перелетел во второй Рим, в другое время, в то именно «настоящее прошедшее», с которого только списано «настоящее» время Карамзина.
Здесь обнаружилось их будущее расхождение — они разошлись во временах. И это не просто метафора, такова правда о путешествии Шишкова: он отправился на юг и попал во Второй Рим, за который тогда шла настоящая, реальная война. Россия воевала с турками не столько за Грецию, сколько за Царьград, за идеальное христианское пространство. Такова была русская Реконкиста, стратегический проект екатерининского времени.
Мы мало знаем эти обстоятельства, не различаем историко-географических карт той эпохи. Для нас тогдашние панорамы морских боев, герои тех войн задернуты покровом «старины». Удивительное дело: деяния Петра Великого начала XVIII века мы различаем легче, чем подвиги наших моряков в Средиземном и Черном морях, совершенные на полвека позже. Нам не вполне понятны по своей сути эти запредельные «римские» войны.
Александру Шишкову они были понятны. Мало того, что понятны: их следствия он по горячим следам наблюдал со своего корабля сопровождения. Шишков хорошо различал за видимостью современной, плененной турками Греции — Второй Рим, пусть сохранившийся в обломках, зато обладающий всеми признаками святости. Тот второй Рим, тот мир был настоящим, тот был для Шишкова «сейчас», и за него шла вечная война; этот же мир являл ему поверхность события, тонкую пленку очевидного. Умирали здесь и уходили туда: так он прочитывал суть событий, такова была для него метафизическая грамматика той религиозной, вселенской войны.
И вот причина его горького разочарования в Европе: Шишков был потрясен поведением союзников-французов
III
Путешествие не просто изменило Шишкова: оно прочно утвердило те воззрения, которые сложились у него еще в юности. Мемуаристы и исследователи Аксаков, Стоюнин и другие утверждают, что он с младых ногтей был склонен к церковно-славянской лексике, к голосу Второго Рима. Он был воспитан в небогатой семье, учился читать — понимать, «видеть» мир — по церковным книгам и календарям. И вот, по их мнению, следствие: зрелище богохульной Европы закономерно показалось молодому Шишкову отталкивающим. Возможно и так; однако его резкое отторжение могло быть вызвано разочарованием. В таком случае, его биографы не вполне правы: если Шишков ожидал другого, первоначальный его настрой был положительным. Он не отторгал запад заранее, не был предвзятым наблюдателем.
Так или иначе, он вернулся на родину в настроении очевидно антиевропейском. «Окно» на запад
