Ребекка направилась к двери и уже почти открыла ее, когда услышала вопрос старичка:
— Как он это делал?
Она обернулась.
— Простите?
— Как мистер Гвин писал портреты
Этот вопрос Ребекке задавали десятки раз. Она рассмеялась. Но старичок оставался серьезным.
— Я хотел спросить, какую чертовщину писал он в этих портретах?
У Ребекки был наготове ответ, затверженный назубок за годы, когда приходилось каждый раз обрывать расспросы. Она уже чуть было не произнесла его, когда ощутила вокруг себя этот мягкий, усталый свет. И сказала совсем другое:
— Он писал истории.
— Истории?
— Да. Писал кусок истории, сцену, вроде фрагмента книги.
Старичок покачал головой.
— Историю нельзя назвать портретом.
— Джаспер Гвин считал, что можно. Однажды, когда мы сидели в парке, он мне объяснил, что у всех нас есть какое-то представление о себе, может быть, едва намеченное, смутное; но в конечном итоге нас приводят к тому, чтобы обрести какое-то о себе представление, и, но правде говоря, это представление мы зачастую сопрягаем с неким воображаемым персонажем, в котором узнаем себя.
— Например?
Ребекка немного подумала.
— Например, человек хочет вернуться домой, но не может найти дорогу. Или еще — человек, который всегда все видит на секунду раньше других. И тому подобное. Вот все, о чем мы можем догадаться относительно нас самих.
— Но это идиотизм.
— Нет. Это неясность.
Старичок пристально смотрел на нее. Было видно, что он пытается понять.
— Джаспер Гвин научил меня, что мы не персонажи, а истории, — сказала Ребекка. — Мы останавливаемся на том, что видим себя в персонаже, переживающем какое-то приключение, даже самое немудрящее, но должны понять другое: мы — вся история, не один только персонаж. Мы — леса, по которым он пробирается; злодей, который ему не дает проходу; суматоха, поднявшаяся вокруг; люди, проходящие мимо; цвета предметов, звуки. Понимаете?
— Нет.
— Вот вы делаете лампочки: не случалось ли вам увидеть свет, в котором вы узнали себя? Свет, который был вами?
Старичок вспомнил лампочку, горевшую над дверью в один коттедж, много лет назад.
— Однажды, — сказал он.
— Тогда вы сможете понять. Свет — частичка, ломтик истории. Если есть свет, такой, как вы, найдется и звук, и перекресток дорог, и человек, идущий по дороге; и целая толпа, и одна-единственная женщина, и дальше в том же духе. Не останавливайтесь на свете, думайте об остальном, думайте об истории. Теперь вам понятно, что она существует где-то и если вы найдете ее, это и будет ваш портрет?
Старичок изобразил один из своих особенных жестов. Этот смутно походил на согласие. Ребекка улыбнулась.
— Джаспер Гвин говорил, что все мы — страницы какой-то книги, но книги, никогда никем не написанной: напрасно мы бы стали искать ее на полках нашего разумения. Он сказал мне, что пытался переписать эту книгу для людей, которые приходили к нему. Найти правильные страницы. Он был уверен, что у него получится.
В глазах старичка мелькнула улыбка.
— И получилось?
— Да.
— Как он это делал?
— Смотрел на них. Долго. Пока не увидит в них историю, которой они были.
— Смотрел на них, и все.
— Да. Немного разговаривал, очень мало и только один раз. Прежде всего ждал, пока время пройдет над ними, унося прочь уйму разного, а потом находил историю.
— Какие это были истории?
— Всякие. Женщина пытается спасти сына от смертного приговора. Пять звездочетов живут только по ночам. Прочее в том же роде. Но лишь один фрагмент, одна сцена. Этого хватало.
— И люди наконец узнавали себя.
— Они узнавали себя в том, что случалось; в предметах, цветах, тоне, в некоторой медлительности, в свете; и в персонажах, конечно, тоже — но во всех, не в одном, а во всех сразу: знаете, ведь мы — целая уйма разного, и сразу, одновременно.
Старичок захихикал, но это получилось у него красиво, деликатно.
— Трудно поверить, — сказал он.
— Знаю. Но уверяю вас: это так.
Поколебалась немного, потом добавила нечто такое, что, по всей видимости, и сама поняла только в эту минуту.
— Когда он сделал с меня портрет, я его прочла от начала до конца, и там был пейзаж, в одном месте, четыре строчки — и я себя
Старичок улыбнулся ей.
— Уверен, то был прекрасный пейзаж.
— Да, был, — сказала Ребекка.
В конце концов старичок сам проводил ее. Ребекка пожала ему руку и отметила, что делает это бережно, как многие годы назад пожимала руку Джаспера Гвина.
68
Недавно вышла еще одна книга Клариссы Род, незаконченная. Должно быть, смерть настигла ее, когда оставалось написать, согласно планам, оставшимся в набросках, добрую половину.
Любопытно, что, вопреки всякой логике, не хватает начала. Имеются две главы из четырех, но главы конечные. Следовательно, для читателя речь идет о некоем опыте, который с полным правом можно назвать единственным в своем роде, но было бы неверно считать абсурдным. Не так ли, с другой стороны, мы узнаем наших родителей, а иногда и самих себя?
Главный герой книги — метеоролог-любитель, который убежден, что может предсказывать погоду на основе собственного метода, статистического. Можно догадаться, что в первой части книги, той, которая не существует, прослеживаются истоки этой его навязчивой идеи, однако же они не кажутся настолько важными, когда мы приступаем к той части, которую Кларисса Род в самом деле создала, где описываются многолетние исследования, проводимые главным героем: он поставил перед собой цель определить, какая погода была в Дании каждый день на протяжении последних шестидесяти четырех лет. Для достижения ее следовало собрать впечатляющую массу данных.
С упрямством и терпением он тем не менее все же завершил свой труд. В последней части книги говорится, что на основании собранных статистических данных наш метеоролог-любитель был способен,
