у северной границы гетто, в менее разрушенном, чем остальные, районе особняков. После того как был решен вопрос с жильем, следовало заняться второй насущной задачей: обеспечить ребенку существование без лишних проблем. Он ходил по кабинетам, выискивал любую возможность использовать путаницу и несогласованность в работе разных служб и в результате всех ухищрений получил документы с надлежащими печатями и свидетельства, удостоверяющие, что послеродовой осмотр имел место, а у врачей не нашлось никаких сомнений относительно генетической природы младенца. Отныне сын Голкара Омоненко был прописан среди живых, в книгах живых, под номером, который отец тут же собственноручно вытатуировал на его запястье вместе с именем Айиш, мужской формой имени матери. Теперь ничто не мешало ему фигурировать в списках получателей гуманитарной помощи, в ведомостях правительственных и международных организаций и религиозных реестрах. С того момента самое главное для выживания мальчика было сделано.
Между отцом и сыном царило полное согласие. Они жили в симбиозе, при котором Айиш дарил счастье, а Голкар обеспечивал безопасность. Этот совместный способ существования сочетался с некоторой отстраненностью от остального мира. Не проявляя себя как асоциальные элементы, они все же избегали контактов с соседями или, по крайней мере, ограничивали их необходимой вежливостью и оказанием взаимопомощи. Голкара Омоненко ценили как умелого электрика и часто звали чинить неисправную проводку, но считали его молчаливым и необщительным. Что до маленького Айиша Омоненко, то даже при наличии медицинской справки, татуировки и надлежащим образом оформленного паспорта люди рано или поздно начинали подозревать его в анормальности. Ребенок не шалил со сверстниками, не посещал уроки ликбеза, которые давали миссионеры, выходил из дому редко, всегда в сопровождении Голкара; его затворническая и охраняемая жизнь давала повод к пересудам.
До Голкара Омоненко доходили отголоски злословия. Он заставал недоброе шептание, странное внезапное затишье в разговорах, а несколько раз, встречаясь взглядом с тем или иным стукачом, которого мы в нужный момент напрасно не истребили, читал в его глазах блеск насмешливого удовлетворения. Вероятно, в службы общественного здравоохранения направлялись доносы, уведомления, требования биологической проверки и чистки. Чтобы не отравлять жизнь сыну, он оставлял свои открытия при себе и старался поддерживать дома непринужденную и веселую обстановку. Но отныне был настороже.
Отныне он постоянно был настороже.
Ночи требовали повышенной бдительности.
Ночи всегда начинались одинаково, со сказок. Голкар Омоненко находился у изголовья сына, иногда сидя, иногда стоя, но держал ухо востро, готовый уловить любой подозрительный звук за стеной. Болтая и смеясь с мальчиком, он был сосредоточен на его охране и никогда не пренебрегал этой задачей. Так, из вечера в вечер, между отцом и сыном продолжался дружеский разговор, который перемежался смешными историями, фантастическими сайнетами[3], окрашенными абсурдом и всегда сочетающими смешное и страшное. По мнению Голкара Омоненко, абсурд обладал педагогическими свойствами. Он делал ум более гибким и в то же время закалял его для грядущих столкновений со всеми неожиданными и отвратительными явлениями, которые могла преподнести действительность. Перед тем как закрыть глаза, Айиш Омоненко с восхищением слушал отца. Он вмешивался в рассказы, чтобы добавлять несуразные подробности, обогащал приключения героев онирическими сюжетами, которые приумножали повествовательные возможности. В одиночестве он освоил технику чревовещания и нередко в этих разговорах с отцом он шутки ради передавал слово находящимся поблизости предметам или мелким животным — кошке, геккону, черному жуку. Его озорной голосок доносился из самых неожиданных мест. В комнате царила невероятно веселая и умиротворенная атмосфера. Голкар Омоненко смеялся вместе с сыном, но к ночи не забывал оставаться начеку. Затем мальчик поддавался дреме и погружался в тот сладкий сон, который бывает только в счастливом детстве.
До рассвета Голкар Омоненко стоял на страже ущербного ребенка. Эта предосторожность была отнюдь не лишней, ибо по округе рыскали довольно агрессивные чужаки, которые врывались в дом, действуя иногда по своей собственной инициативе, но чаще всего по заданию, разработанному в ближайшей казарме или ризнице.
Когда к постели Айиша Омоненко приближался какой-ни-будь священнослужитель или военнослужащий, Голкар Омоненко не заводил с ними теоретических дискуссий о чистоте расы, не спрашивал, кто их послал и хотят ли они что-то сказать перед смертью. Он убивал их. Убивал как можно быстрее и тише. Он был в расцвете сил, он прошел великолепную военную спецподготовку и не утратил сноровки. По всему дому он установил ловушки и, пользуясь темнотой и прекрасно ориентируясь, всегда одерживал верх над противниками. Выполнив свою задачу, он устранял следы боя и убеждался в том, что в окрестностях не затаились другие нежданные посетители. Затем, когда все успокаивалось, брал кусок плоти врага и проводил им перед носом ребенка, дабы тот во сне привыкал к присутствию вражеских запахов и тел. Голкар Омоненко знал, что он не вечен и позднее Айишу придется одному вступать в конфронтацию с опасными боевиками. Он использовал любую возможность, чтобы преподать сыну основы военной подготовки. Контакт с врагом не должен зависеть от душевных состояний. Враг отвратителен, чувство омерзения, которое он вызывает, не должно становиться его преимуществом.
До того как учиться истреблять врага, следует привыкнуть к контакту с врагом.
До того как учиться истреблять врага, следует научиться вдыхать его мерзкую плоть.
Утром ребенок обычно просыпался без воспоминаний, но постепенно перенимал инструктаж Голкара Омоненко и пополнял свое образование.
Мальчик казался немного странным, но был умен, крепко сложен, всегда радовался шуткам отца и старался помогать ему по хозяйству. Он был самым лучшим сыном в мире, и из него получилось бы что-то хорошее.
А затем над городом и окрестными лагерями враг испытал бомбы с так называемым бинарным физиологическим действием, которые, по расчетам ученых, должны были выборочно уничтожить врагов народа и симпатизирующих им недолюдей. Голкар Омоненко и его сын не знали, как защищаться от радиации, а поскольку в момент воздушной чистки у обоих было хорошее настроение, то в последний раз они посмотрели друг на друга с улыбкой.
В последний раз они посмотрели друг на друга с улыбкой, а потом рухнули наземь.
Здесь сгорел Голкар Омоненко.
Здесь сгорел его сын Айиш Омоненко.
Здесь в последний раз они посмотрели друг на друга с улыбкой. Айиш Омоненко, чревовещая, выдал что-то невнятное, Голкар Омоненко яростно захлопал крыльями, а потом они сгорели.
8. Чтобы рассмешить Айиша Омоненко
Крестьяне отказывались заходить в разрушенные районы, в секторы, куда мы снова заселялись после окончания наступления. Они боялись города, который мы реорганизовали. Они не умели ходить по импровизированным шатким мосткам, которые заменили улицы, вздрагивали, когда слышали, как из пробитых канализационных труб выбивается пар. Они ненавидели постоянный запах гари, который утяжелял воздух. Но главную проблему представляло население, с которым им приходилось пересекаться во время своих коммерческих вылазок. Жители, встречавшиеся им в городском лабиринте, часто полуголые, одичалые, в масках, их пугали. Если верить крестьянам, гетто было логовом бандитов, оплотом заразных калек и антропофагов. Вот почему рынок, где они сбывали свою продукцию, находился за городом, на другом берегу реки, в болотистом месте, которое вернулось к своему дикому состоянию, хотя некогда переживало расцвет, поскольку в Средние века называлось ярмарочным полем. Крестьяне прибывали туда из глубинки и прямо в грязи раскладывали продукты, обычно сырую свеклу, потроха мелких животных, мясо которых уже выели сами, затхлых улиток в прогорклом масле и пучки зелени. Горожане — иногда действительно страдающие заразными инфекционными болезнями, но не занимавшиеся антропофагией вне периодов голода, — добирались до ярмарочного поля на пароме. Невзирая на отвратительную скудость предлагаемых товаров, клиентура была все еще восприимчива к древним экологическим легендам, в которых рассказывалось о свежести и биологической безвредности деревенских продуктов. Они подвергали
