красная, мать, отдуваясь, долго возилась со шпильками, пока служащий расплачивался за такси под всевидящим оком официанта, который сидел на террасе ресторана, как завсегдатай, положив ногу на ногу.
— Это итальянец, — шепнула мать, — посмотри-ка. — Служащий не ответил, он не понял, кого она имеет в виду, шофера или официанта. Он прошел вперед, а она, придерживая обеими руками сползающую шляпку, неуклюже просеменила следом в дверь ресторана, отрезавшую за ними солнечный свет, улыбнулась в спину сына новыми чудовищными зубами, продолжала улыбаться, разглядывая стены, гардероб, вешалки с меховыми манто и дождевыми плащами. Люди за столиками в зале, увешанном оленьими рогами и картинами с изображением сцен охоты, — довольные, разогретые пищей и вином, спокойно беседующие люди оглянулись в ее сторону. Театральная дива, не успевшая до конца стереть грим, от которого еще оставались широкие, неровные, будто желтушные, пятна возле скул и на шее, разговаривающая пронзительным голосом и без конца подмигивающая, — кокотка прежних дней, вдруг попавшая в современное цивилизованное общество. Ища от них защиты, она взяла сына под руку. Они прошли через весь зал, сели за столик у окна, под жаркие лучи солнца.
— Ты голодна?
— Не очень, — солгала она. — А ты?
— И я не очень, — солгал он. Шепот за соседними столиками заставлял ее неспокойно ерзать на стуле; он сидел к залу спиной и чувствовал себя неуютно. Они пили вишневый ликер; к счастью, она воздержалась от комментариев, когда официант снял со спинки стула ее плащ и отнес в гардероб.
— Я сначала подумала, — говорила мать, — что тебе не нужно беспокоить директора фабрики, ведь ты всегда был, как это, щепетилен в таких делах. Ты ведь не хочешь лезть на глаза, я понимаю.
— Я разговаривал с ним о тебе, — ответил служащий.
— Я так рада, что ты это сделал. А что он сказал?
— Что он с удовольствием тебя примет. — Служащий безразлично слушал фальшь произносимых слов, фальшь собственного голоса, интонации, как слушают по радио скверную постановку, нет, сводку новостей.
— С удовольствием, — откликнулась мать. — Это уже кое-что. Если бы ты знал, сынок, как это важно, я так надеюсь…
— И что он рассмотрит твою просьбу через особые очки.
— А он что, носит очки?
— Нет, мама. Ах да, он и в самом деле носит очки, но тут он имел в виду другое.
— Я поняла, что он имел в виду другое. Но я спросила, носит ли он вообще очки, кроме тех, ну, для моей просьбы. Ты, наверно, думаешь, твоя мать совсем дура, толку не знает в жизни, не способна понять, когда говорят намеками или двусмысленно.
Что в его словах могла быть двусмысленность, что двусмысленной была его фраза насчет особых очков директора — это как-то не пришло ему в голову; перед матерью, которая в этом легко разобралась, он почувствовал себя как школьник перед учителем, не узнанным на карнавале; в ресторане было невыносимо жарко, служащий заказал еще ликера.
— А как директор выглядит? — спросила мать.
— Он тебя примет, не сомневайся.
— Правда? Не сделай он этого, ты бы на него обиделся, а?
Служащий не видел матери месяцами. Она жила в деревушке в Западной Фландрии, где похоронила второго мужа. Вдвоем с пожилой женщиной она арендовала дом. Две вдовушки, бедные, но честные. Пожалуй, слишком бедные, как выяснилось, потому что она вдруг позвонила ему в Брюссель и попросила замолвить за нее словечко перед директором табачной фабрики: она смогла бы там работать на упаковке, или расклейке этикеток, или…
— Ты не похудел, мой мальчик.
— Ты тоже нет.
Они подняли рюмки.
— Что можно здесь поесть? — шепнула она.
— А что бы ты хотела? — громко спросил он и небрежно взглянул на господина, заказывавшего шпроты.
— Я не знаю. Закажи лучше сам. Да я и очки не взяла.
Не разберу, что там написано маленькими буквами. — Она повернула к свету отблескивающее глянцем меню и поднесла к нему указательный палец, как придерживают пташку, готовую вспорхнуть. У нее были такие же, как у него, короткие, будто обкусанные, ногти без лунок. Чем еще он похож? Нос? Тонкий, с загнутым кончиком и высоким вырезом ноздрей? Да, пожалуй. Еще бесцветные, жидкие волосы, еще серые, тусклые глаза, которые неудержимо наполнялись слезами, стоило ему услышать страшную сказку, собаке во дворе завыть погромче или ребенку на телеэкране горько заплакать об умершей матери… Мама, мама, и зачем ты снова здесь? Эти поры на носу, эти…
— Маленькие буквы читать не надо, — проговорил он. — Это английский перевод. Читай большие буквы, их ты поймешь.
— Да я и не знаю, что это за кушанье такое.
— Тебе мясо или рыбу?
— Мясо. Ты же знаешь, я хищница.
— Хочешь, возьмем салат из омаров и венский шницель?
Она энергично кивнула. Затем принялась тереть лоб.
«Послушай, этот ликер ударил мне в голову. Я к нему непривычна. Мадам Жан недели две назад привезла бутылочку „Антверпенского эликсира“, так мы ее за три дня всю осушили, как тебе это нравится, а?» (Глотками заполняешь нутро клейким, желтым, как моча, сиропом, от которого потом шатает из стороны в сторону, и тоска такая, хоть удавись. Мама, мама, как ты сдала!) Она снова закурила. Улыбнулась. Не знала, куда девать локти, осторожно положила маленькие ладони по обе стороны тарелки. Ждала. Мама.
Нужно быть начеку, подумал служащий. Он прижал салфетку ладонью к столу, твердый край стола неприятно давил на фаланги пальцев. Нет, он не звонил, не писал, никак не давал директору знать ни о себе, ни о матери. Он просто не смел бы этого сделать! В его положении он не имел никакого права, ни малейшего шанса тревожить, просить, убеждать директора в подобном деле, так уж тир устроен, его место было среди глухонемых, среди тех, кто исполняет приказы и, если надо, готов пуститься в пляс по первому знаку обожаемого директорского пальца.
Осторожно, как и положено глухонемым слугам в мире незрячих, он произнес: «Директор, правда, говорит, что для всех занятых на фабрике существуют ограничения в возрасте».
Она не поняла, притронулась вилкой к уголку рта, поморгала.
— Но в твоем случае это не играет роли, — быстро добавил он.
— Ага.
Официант принес шницель, и словно для того, чтобы не смотреть больше друг на друга или немного отдохнуть от удовольствия встречи, сделать передышку в этом неожиданном — после всех минувших месяцев — свидании, они резали мясо, жевали, глотали, запивали вином; и, конечно, обязательно, иначе и быть не могло, когда она взялась за бутылку, чтобы подлить ему вина, — разве она не заметила, что на столе уже вторая бутылка? — проворная красная струйка тут же полилась на скатерть.
— Соли, — вскрикнула она, — скорее соли!
— Соли, — крикнул он тоже, и официант с огромным полотенцем принялся убирать пятно.
— Здесь так жарко, — сказала мать с укором официанту. Ее глаза блестели. — Ну и ну, — она улыбнулась сыну. — Я захмелела. — Она задвигала, как жерновами, до ужаса одинаковыми зубами.
— Смотри, чтобы он не заметил, — сказал служащий.
— Не сердись. Я умею себя вести, я выпью чашку кофе. — Она наклонилась к нему через весь стол, засопела. — Я хочу оттуда уехать, сынок. Эту мадам Жан я терпеть больше не могу. Мне бы снять комнату в городе, я стала бы готовить и с тобой чаще бы видалась. Не слишком часто, конечно. Ведь ты так занят. Раз в неделю, например.
Служащий подумал: она еще ни разу не спросила меня о жене или о детях, она уходит от этой
