пьесе, принадлежащей перу прославленного Торквато Тассо. Мальчики должны появиться только в четвертом акте, как хор одалисок, поскольку действие происходит в серале турецкого паши. Сюжет строится на попытках Диониса, греческого мага, спасти из гарема свою возлюбленную Франческу и избавить ее от участи, которая хуже, чем смерть. Постепенно становится ясно, что пьеса — дурная пародия на Тассо, что некий шутник просто взял благородную драму поэта «Аминта» и превратил ее в тривиальную пьеску, изменив имена и испортив стихи. Пьеса к тому же густо пересыпана double entendres[38], поскольку ни для кого не секрет, что кардинал дель Монте питает неодолимую слабость к турецкому пороку содомии.
Гульельмо и Эрколино облачились в какие-то андрогинные туники, имевшие разве что очень отдаленное сходство с нарядами женщин восточных гаремов. На головах у них — венки. Они сидят вместе с гостями кардинала. Среди гостей есть и женщины. И духовные лица — князья церкви. (Они расположились на мягких шелковых кушетках или прямо на полу. В своих красных плащах они похожи на маленькие алые палатки.) И светские вельможи. И какая-то старуха-герцогиня, чье сморщенное лицо напудрено до мраморной белизны. Слышен гул разговоров и приглушенные смешки. Периодически кто-нибудь из гостей осторожно оглядывается по сторонам. Они, похоже, боятся скандала.
Стены расписаны фресками, но сейчас они скрыты за драпировками. Тут есть и статуи, но они тоже закрыты. Пахнет апельсинами, набитыми гвоздикой, которые богатые носят на себе, когда выходят на улицу — чтобы нюхать, когда вонь гниения становится невыносимой.
Кардинал дель Монте сидит в мягком кресле, похожем на трон. У него на коленях сидит мальчик-паж. Мальчик поет под аккомпанемент теорбы[39]. Он не попадает в мелодию, потому что музыканты, сопровождающие представление в соседней комнате, играют совершенно в другой тональности. Никто не следит за действием пьесы, кроме князя Джезуальдо, который скорчился на стуле с бутылкой вина в руке.
— Все это растянется до рассвета, — шепчет Гульельмо на ухо Эрколино. — Но если нам повезет, может быть, нам удастся улизнуть после нашего выхода. Я знаю короткий путь до дортуара хористов.
— Я не могу оставаться здесь до рассвета, — говорит Эрколино. Он очень надеется, что ему не придется объяснять почему.
Кардинал смеется. Он ерзает на своем троне, и ножки кресла скрипят по мраморному полу.
—
Общий вздох. Гости затаили дыхание. Потайные картины — ради этого они сюда и пришли. Эрколино замечает, как Гульельмо тихонько хихикает.
— А что это за потайные картины? — спрашивает Эрколино.
— Уличные мальчишки, изображенные в виде героев легенд и мифов, — отвечает Гульельмо. — И все, разумеется, голые. Ну, разумеется, там есть и нимфы, а не одни только мальчики-пастушки. Кардинал знает свои предпочтения, но и о других тоже не забывает.
Гульельмо стыдливо расправляет складки своей туники, чтобы она скрывала как можно больше — насколько вообще может что-то скрывать такая миниатюрная тряпочка. Поправляет венок на голове.
Из него получилась весьма привлекательная девица, думает Эрколино, только когда он не ходит; походка его выдает. Сам Эрколино, хотя он подвел глаза тушью и засунул за ухо кроваво-красную розу, не чувствует необходимости играть роль женщины. «Что есть женщина или мужчина? — думает он. — Я даже не человек».
Уже скоро рассвет. Мальчик-вампир еще ни разу не спал после того, как вышел из леса. Он почему-то уверен, что рассвет не причинит ему боли — хотя раньше он не выносил света солнца. Постепенно он привыкает к своим собственным суевериям.
Кардинал дель Монте поднимается со своего трона. Резко сдергивает покрывало, открыв статую Купидона. Служители поднимают горящие канделябры. Это бронзовый Купидон — грязный уличный мальчишка, отмытый в бане и щеголяющий парой неподходящих крыльев. Мальчик-модель, все еще чистый и благоухающий, тоже здесь — это тот самый певец, что сидел на коленях у кардинала. Он тихонько хихикает.
Потом — картина. Зрители охают-ахают. На картине изображен слепой прорицатель Тиресий, наблюдающий за нечестивым спариванием двух змей — за эту дерзость, согласно мифу, он был превращен в женщину и жил под этим проклятием, пока с него не сняли чары. Не в силах устоять перед столь возбуждающим зрелищем, двое кардинальских гостей падают на пол и неистово любятся — прямо здесь, под картиной.
Кардинал дель Монте проходит в соседнюю комнату, где картины еще непристойнее. Гобелен во всю стену — оргия в самом разгаре; на дальней стене — мужчина в развевающихся одеждах, израильтянин, наблюдает за этой сценой с выражением гадливого отвращения; два
— А-а, — смеется Гульельмо, — патриарх Лот и архангел Михаил предрекают погибель на головы содомитов. Библейский сюжет извиняет оргию.
— Понятно. — Ему не хочется говорить, что эта оргия — достаточно скромное и даже скучное подобие того разгула, что царил при Империи. На самом деле это монументальное изображение кажется безжизненным, каким-то по-декадентски неловким и излишне замысловатым. Эрколино становится неинтересно. Он наблюдает за кардиналом, который проходит по комнате, срывая покрывала и отбрасывая занавески. Он похож на большого ребенка, думает Эрколино, этот князь церкви.
Ему вспоминается цирк в Помпеях — христианина пожирают львы. Других христиан жгут живьем, распинают на крестах... ослы насилуют их до смерти... вот за что они умирали, думает он. Теперь они правят в Риме... и вот во что они превратились.
Он смеется в душе. Может быть, мир изменился не так уж и сильно, как ему показалось вначале. «Может быть, только я изменился», — думает он. Его мысли уносятся... уплывают... он вдруг понимает, что опять — незаметно для себя самого — принял облик черной кошки.
Хорошо, думает он. Хорошо забыть, как это — быть человеком. Снова вернуться в лес.
Он крадется по дорогому персидскому ковру, залитому вином. Откуда-то сверху доносится пьяный смех. Очередная комната. Одалиски-хористы хихикают, раскрашивая лица по-женски. Другая комната абсолютно пуста — только медная ванна в центре, и в ванне — обнаженная женщина с недовольным лицом. Коридор с мраморными бюстами и разломанными статуями — наверное, из разграбленных храмов древних. Комната, завешанная потертыми гобеленами с изображением деяний святых и грешников. Массивный бронзовый Юпитер смотрит из ниши, и вампир по старой привычке вымяукивает молитву на полузабытом языке.
Он слышит, как за занавеской тихонько поет мужчина. Поет для себя, вполголоса.
Караваджо весь погружен в работу. Хотя ясно, что боль в раненой руке причиняет ему страдания. Он не слышит ни извращенных стихов Тассо, ни бряцания теорбы, ни пения хориста, не попадающего в такт. Он полностью сосредоточен. Он кладет мазки ловким, умелым движением кисти, работая над одним небольшим участком — лицом кричащего мальчика, — добивается нужного тона кожи едва уловимыми изменениями оттенков.
Он так и не переоделся, и кровь из раны по-прежнему каплет на мрамор. Кровь стекает на палитру и мешается с красками. Он кривится от боли. Но его рука с кистью движется плавно и без напряжения;