Женщина — сама земля.
А я — женщина.
Она медленно вышла из транса. Ее первое ощущение — аксолотль, символ возрождения, извивающийся в потоках менструальной крови. Это было приятное ощущение — ощущение жизни внутри тебя. Жизни, которую можно взрастить с теплотой и заботой или же безжалостно уничтожить.
Симона допила чай. Съела пару шоколадных печеньиц и принялась зажигать свечи для послеполуденного заклинания. Сегодня ей нужно семь свечей — красных. Красный — цвет страсти. Она погрузилась в мечты о разрешении мира и последующем возрождении — по ее образу и подобию.
•
Пи-Джей и Хит поехали в лес разбрасывать камни. То есть разбрасывал камни Пи-Джей, а Хит просто держала мешочек с маленькими плоскими камушками и наблюдала как завороженная, как Пи-Джей шарит в мешочке, чтобы найти
Потом Пи-Джей переходил на другое место, и Хит шла за ним. Похоже, он знал этот лес как свои пять пальцев. Он даже не замедлял шага, чтобы принюхаться к запахам ветра или чтобы взглянуть наверх, сквозь густые кроны деревьев — на солнце. Хит оказалась в лесу в первый раз в жизни — в настоящем лесу. Все деревья казались ей одинаковыми, она даже не знала, как они называются. Но временами Пи- Джей останавливался, чтобы поговорить с каким-нибудь деревом, иногда он гладил его по стволу и шептал слова на языке индейцев — таком непонятном, таком чужом, что Хит не могла даже сказать, были это слова любви или отчаяния.
Интересно, подумала она, а что бы сказала на это мама. «Бродит в диких лесах с каким-то полудикарем индейцем!» — что-то вроде того. «Великие небеса! И это при том, что около дюжины женихов — все богатые, из хороших семей — просят твоей руки!» Леди Хит решила, что ей все равно, что подумает мама. В этом лесу было что-то волшебное. Это был Шервудский лес и Арденнский лес — все леса из бесконечных произведений мировой литературы, которые ее заставляли читать в привилегированной частной школе в Новой Англии... они вдруг ожили. Как странно, что время страха было и временем волшебства.
Она с восхищением наблюдала за Пи-Джеем, ей очень нравилось, как он двигается; в старых залатанных джинсах, длинные волосы падают на глаза — он приседал, опускался на четвереньки, метался из стороны в сторону, копируя движения какого-то лесного зверя... он был такой красивый. Он слился с лесом, сам стал лесным существом. Периодически он замирал и кричал криком какой-нибудь птицы.
— О Господи, — прошептала Хит. — Ты такой красивый.
— 'Господи', это ты так ко мне обращаешься? — рассмеялся Пи-Джей. Он отвернулся, чтобы положить очередной камень прямо под тонкий луч света, бьющий сквозь густую листву.
— Хватит смеяться, — сказала Хит. — Лучше люби меня.
— Что? Прямо здесь?
— Да. В грязи. Запачкай меня. Замарай. Я никогда в жизни не делала этого так. Только в чистой кровати, на простынях в двести долларов каждая, в дорогущих квартирах, перед камином, на шкурах убитых животных, которых убила не я. — Она никогда в жизни не говорила таких вещей. Она всегда выдерживала роль сдержанной рассудительной аристократки, пусть даже внутри вся горела.
— Запачкать тебя? Замарать? Но ты же почти королевского рода!
— Ерунда. Ты тоже почти что высокородный дикарь.
— Я принесу одеяло. В машине есть. Можно его подстелить.
— Нет. Никаких одеял. — Они не касались друг друга, они даже стояли чуть поодаль. Но магия леса рождала в Хит странное чувство — как будто они с Пи-Джеем были предельно близки, как будто они прижимались друг к другу в одной утробе, омываемые одними околоплодными водами. Она сбросила всю одежду, как отмершую кожу, и шагнула к нему, широко раскинув руки. Она поцеловала его. От него пахло прелыми листьями, влажной почвой; она провела языком по его обветренным губам; он провел рукой ей по плечу, положил ладонь ей на грудь, чувствуя кожей ее затвердевший сосок; она опустилась на колени, подцепила зубами язычок молнии у него на джинсах и расстегнула застежку, вдохнула пряный запах его мужского естества, игриво лизнула член, обхватила его за бедра, и он уже был у нее во рту — весь; видела бы меня мама, подумала Хит; если бы мама могла ощутить ветер всей кожей — вот так; настоящий ветер, а не прохладное дуновение кондиционера, отрезавшее все ароматы тропической ночи; если бы мама могла вдохнуть запах влажной земли и земного мужчины — возбужденного, разгоряченного и стихийного. Вот она, Америка, подумала Хит, такая дикая, необузданная, такая далекая от цивилизованного порядка иерархического общества... такая чистая, свежая, юная. Вот что значил для нее Пи-Джей. Она подумала о том, что когда-нибудь ей предстоит выйти замуж — без любви, лишь в интересах династии — и сидеть целыми днями в богатом доме с кондиционерами в каждой комнате и целым штатом прислуги... она знала, что навсегда запомнит этот волшебный лес — лес, пропитанный древней магией.
— Да, он волшебный, — сказал Пи-Джей. Он как будто прочел ее мысли. — Мы творим сильное заклинание, и его надо творить с любовью. Но иногда мне страшно, потому что мне трудно поверить, что все это для тебя — всерьез.
Она не могла возразить, потому что как раз в это мгновение он содрогнулся в оргазме, и она выпила горький мед его любви, а потом он уложил ее на землю, на мягкий ковер прелых листьев, и она закрыла глаза и почувствовала его жаркие губы — у себя на груди, на животе, между ног, — ее била сладкая дрожь, при каждом его прикосновении; она закрыла глаза и увидела фантастические картины, которые она как будто выхватывала у него из сознания; она увидела лес глазами орла, парящего в поднебесье, увидела священный защитный круг, который он выложил — камень за камнем, — круг, замкнувший в себе всю вершину горы, весь Узел, весь Паводок, всю съемочную площадку, всех, кто приехал снимать здесь фильм, и всех, чья жизнь переменится из-за этого фильма... она парила высоко в небе, и солнце светило ей в спину, а потом камнем упала вниз, обратно в тело, когда он пронзил ее естество. Теперь она была рыбой в стремительном горном потоке, и этот поток был составляющей частью круга воды внутри круга из камушков. Она выбросилась на берег и превратилась в крольчиху — вдохнула резкий запах свежей сорванной зелени. Она стала волчицей — она гналась за оленем в извечной пляске жизни и смерти. Она стала землей перед летней грозой — в ожидании дождя.
И дождь пошел.
— Черт, — рассмеялся Пи-Джей. — Я не пытался плясать танец дождя.
— Но все равно хорошо. — Дождь был приятным и теплым, и земля под ней стала мягкой-мягкой.
— Да, — согласился Пи-Джей. Он был везде. Внутри и снаружи. Хит открыла рот и пила сладкую воду с небес. Его влажные от дождя руки скользили по ее телу. От капель было щекотно. Занимаясь любовью, они смеялись. Она знала, что это соитие — часть заклинания Пи-Джея. Круг был расчерчен камнями, но свою силу он получал из их любви.
Теперь дождь хлынул сплошным потоком. По верхушкам деревьев прокатился гром. Когда Хит достигла оргазма, она снова почувствовала свое тело — и воспарила еще дальше ввысь, сквозь тяжелые грозовые тучи, к свету. Они с Пи-Джеем сплелись в исступленном танце в пространстве затишья, в глазу бури, окутанные внутренним сиянием. Она увидела круг, который они выложили на горе, — увидела образ этого круга в сознании Пи-Джея и само каменное ожерелье, заключившее в себе съемочную площадку, где вскоре должна разразиться великая битва. Но потом Хит увидела что-то еще.
Кто-то чертил другой круг.
Кто-то другой марал камни, разложенные Пи-Джеем. Кто-то, чья магия происходила не из любви, как у Пи-Джея, а из черной клокочущей злобы. Ее душа устремилась к земле. Ей надо было увидеть лицо врага. Враг поднимался на гору в машине — но за рулем сидел кто-то еще — и это была не совсем машина, то есть машина, но одновременно и существо наподобие дикой кошки — та самая пума, которая преследовала их в ту ночь! — но Хит все-таки различила лицо за зыбким лобовым стеклом — она ее подозревала с самого начала — старуха с пронзительными глазами, которая показала ей дедушку в выжженном городе, занесенном снегом — Симона! Промчавшись сквозь солнечный ветер, обратно в грозу, она зависла над крышей машины. Метнулась по лобовому стеклу. За рулем сидел Жак, помощник Симоны, сосредоточенный и угрюмый. На переднем сиденье стояла шляпная коробка. Симона сидела сзади. Больше в машине не было никого, но Хит знала, что внутри у Симоны было еще одно существо — оно билось в агонии, которая не
