забирать кое-кого из нас: одного там, другую здесь. Это длилось и длилось. А потом взяли парня, который сидел не очень далеко от меня. Это был Мойша з Кракова. Я с ним познакомился в лагере и даже немного таки дружил. Он был старше меня. До войны он работал продавцом в галантерейном магазине. У него, как и у меня, убили всю семью. Он был сильно верующим и говорил, что если Бог оставит ему жизнь, он станет ребе. Этот Мойша з Кракова всегда носил с собой бумажку, такую вощеную серую бумажку, в которую раньше до войны заворачивали селедку. Целый день она была с ним скомканная. А вечером, когда объявляли отбой и барак запирали, он ложился на нары и расправлял эту бумажку на ладони. Ему дал ее один ребе в гетто и сказал, что вот бумажка, это ты сам, жизнь за день комкает тебя, превращает в комочек, а вечером ты расправляешься, забываешь мир и снова предстаешь перед Богом во всей своей правде. На ночь он всегда расправлял бумажку и клал ее под голову. И эта бумажка помогала ему. Так вот, когда его вытаскивали из нашей толпы, эти старик со старухой как-то очень заволновались. Их прямо-таки стало корчить и ломать, они затряслись. И я тогда подумал, что у них эпилепсия. И всего из нас взяли человек тридцать. Их повели к поезду, посадили в вагон. И унесли этих тощих эпилептиков. И главный скомандовал охране, охрана пошла к эшелону. А мы стали молиться, потому что поняли, что сейчас нас расстреляют. Я опустил голову, смотрел в песок и молился. Я видел в песке муравья, смотрел на этого муравья и молился, молился. Я сам был как муравей, но хуже муравья, потому что муравей будет таки жить, а меня сейчас расстреляют! И вдруг услышал, как паровоз свистнул и потянул состав. И они таки поехали. Поехали, поехали, поехали. И все! Нет эшелона. Нет эсэсовцев. Мы сидим в карьере. А вокруг – пустое поле. Никто ничего не понял. Ну, мы встали, выползли из карьера. И пошли. Бежать сил не было. Брели в разные стороны. Я брел с тремя, они все были з Варшавы, и мне повезло, потому что мы все-таки были голубоглазые и светловолосые, а поляки, они хоть и антисемиты, но таки приняли нас… это самое… они, это было… азохен вэй… там были таки… и добрые и мерзавцы… ту пани звали Веслава, а отец ее был без руки… и они… и они… но… не только… как обычно…
Старик зевнул и моментально захрапел.
– Все, – стоящая у двери Дина подошла к старику, поправила одеяло.
Он очень громко храпел, открыв рот. Голова его тряслась на подушке. Запертая наверху собака, услышав его храп, заскулила сильнее.
Ольга убрала диктофон, встала. Не понимающий по-русски Бьорн тоже встал.
– Скажите, Дина, из этих двух тысяч кто-нибудь выжил?
– Да, – Дина забрала у гостей пустые стаканы. – В Израиле он встретил двоих. Лет пятнадцать тому назад. Но где они сейчас – не знаю.
– А он пытался узнать – что все это было? Зачем их отбирали в эти два барака, везли, а потом отпустили?
– Да, да… – забормотала Дина, – конечно, пытался… Извините, мне надо выйти с собакой.
Она открыла дверь и побежала наверх по узкой деревянной лестнице. Где-то наверху открылась дверь, и молодой женский голос гневно произнес:
– Эйн гвулёт ле эгоцентриют шелхах!5
– Ат ло роа ше бау элейну?[11] – ответила Дина, отперла собаку. – Пошли, Файфер.
Собака оказалась большим черно-шелковистым мастифом. На толстом поводке Дина повела его вниз по лестнице. Ольга и Бьорн тоже спустились вниз.
– И что же выяснил ваш отец? – спросила Ольга, поднимая свою сумку.
– Он выяснил… – Дина отперла дверь, и собака, дернув за поводок, буквально вырвала ее из прихожей на улицу.
– Амод! Льяди![12] – закричала Дина, борясь с собакой.
Ольга и Бьорн со своими вещами вышли на улицу. Солнце пекло.
– И что же он выяснил? – Ольга опустила сумку на белый и горячий тротуар, сощурилась от слепящего солнца.
– Что голубоглазых евреев отбирали по личному приказу начальника лагеря.
– Для чего?
– Письменного обоснования не было… – собака уносила Дину вниз по улице. – В общем, это какой-то немецкий бред…
– А об этом писали?
– Что?
Люкарня в мансарде открылась, высунулась кудрявая девушка, громко крикнула:
– Има шели энохит![13]
И захлопнула люкарню. Дина махнула рукой, борясь с хрипящей собакой.
– Об этом писали? В газетах? Или где-то? – крикнула Ольга Дине.
– Что?
– Об этом писали?!
– Да… но никто не понял… ах, ты…
– Что?
– Никто так и не понял – что это было… и… и… льяди! льяди!.. и зачем это было нужно! – крикнула, балансируя, Дина и скрылась за поворотом.
Ольга оглянулась на дом. Даже на улице было слышен громкий храп старика.
– Что она сказала? – спросил Бьорн.
