Прежде чем заговорить, Маг поморгал немного, фокусируя глаза, в последнее время ставшие отчего-то косить, и добившись нужного результата, мрачно уставился на Килько.
– Настало время поговорить о Кольце, – сказал он.
– О каком таком кольце? Кольце чего? – спросил Килько.
– Ты отлично знаешь, о каком Кольце речь, – сказал
Гельфанд. – О том Кольце, что лежит у тебя в кармане, господин Сукинс.
– А-а-а, ты про это Кольцо, – с невинным видом произнес Килько. Я-то, было, решил, что речь идет о колечке, которое ты оставил у меня в ванне после твоих упражнений с резиновой уточкой.
– Не время шутки шутить, – сказал Гельфанд, – ибо Зло вступило на нашу землю и опасность стоит на ее рубежах.
– Но… – начал Килько.
– Странные дела совершаются на Востоке…
– Но…
– Рок бредет по Большой Дороге…
– Но…
– И явилась вдруг собака на сене…
– Но…
– … муха в салате…
Килько торопливо прихлопнул ладонью рот Мага, призносящий ужасные слова.
– Ты хочешь сказать… хочешь сказать… – прошептал он, – Бурлаг в стакане воды?
– Мммммммфлефлюг! – подтвердил волшебник.
Подтверждались худшие опасения Килько. После праздника, подумал он, придется много чего решать.
Хотя разослано было всего две сотни приглашений, Фрито Сукинс не удивился, увидев, что за похожие на свинные корыта столы, расставленные под воздвигнутым на лугу Сукинсов просторным шатром, уселось в несколько раз больше народу. Молодые глаза его расширились, когда он обвел взглядом ненасытные хари, которые, забыв обо всем на свете, с хрустом вгрызались в подгорелое мясо, раздирая его на куски. Немного знакомых лиц приметил он в рыгающей и урчащей орде, шеренгой выстроившейся вдоль ломившихся от жратвы столов, впрочем, еще меньшее их число не утратило всякую узнаваемость, скрывшись под масками подсохшей подливы и мясного сока. Только теперь молодой хоббот понял, насколько отвечало истине любимое присловье дядюшки Килько: 'Чтобы заткнуть хобботу глотку, нужна гора всякой снеди'.
А все же, подумал Фрито, уворачиваясь от пролетавшего мимо обглоданного мосла, праздник вышел на славу. Пришлось загодя вырыть множество огромных ям только для того, чтобы было где разместить горы обгорелого мяса, которое гостям предстояло запихать в свои натренированные, мускулистые глотки, а сверх того дядюшка Килько выстроил хитроумный трубопровод, по которому в бездонные животы самотеком лились сотни галлонов крепкого пива. В печальной задумчивости взирал Фрито на своих соплеменников- хобботов, шумно набивающих утробы картофельной ботвой и рассовывающих 'на потом' – по карманам курток и кошелям – недогрызенные куски покрытого застывшим салом мяса. Время от времени, какой- нибудь слишком рьяный обжора валился в беспамятстве наземь – к великой радости соседей, которые тут же, не упуская удачного случая, засыпали его объедками. То есть, конечно, теми объедками, которые они не могли уволочь с собой 'на потом'.
Куда ни поворачивался Фрито, он видел и слышал лишь скрежещущие зубы хобботов да распяленные их глотки, да урчащие и подрагивающие животы. Скрежет и чавканье почти заглушили национальный гимн Шныра, нестройно исполняемый наемными музыкантами.
Фрито слонялся вдоль составленных рядами столов, надеясь отыскать знакомую, коренастую фигуру Срама. 'Жри, жри, жри…' бормотал он себе под нос, но почему-то странными казались ему эти слова. Отчего ему так одиноко в толпе веселых гуляк, отчего даже в родной деревне он ощущал себя случайно забредшим сюда чужаком? Фрито вглядывался в фаланги перемалывающих пищу зубов, в длинные, длиной в целый фут, раздвоенные на концах языки, свисавшие из сотен ртов, такие розовые и влажные под послеполуденным солнцем.
Тут во главе стола, где и Фрито полагалось сидеть в качестве почетного гостя, поднялась суматоха. Дядюшка Килько влез на скамью и махал руками, требуя тишины, – он вознамерился произнести послеобеденную Речь. После того, как гул от язвительных выкриков и грохот от ударяющихся одна о другую голов стал затихать, каждое пушистое, заостренное ухо и каждый остекленелый глаз обратились к Килько, дабы ничего не упустить из того, что он скажет.
– Дорогие мои хобботы, – сказал он, – дорогие мои Затыки и Перистальты, Чревниксы и Вислобрюхи, Оглоеды и Цирроузы, а также Сальценосы.
(- Пальценосы, – поправил его брюзгливый забулдыга, который, храня верность семейному имени, затиснул в ноздрю палец до четвертой фаланги включительно.)
– Надеюсь, все вы уже набили черева настолько, что вас того и гляди вырвет.
На это освященное обычаем приветствие гости традиционно ответили единогласным пуканьем и рыганьем, удостоверяя, что угощение пришлось им по вкусу.
– Как всем вам известно, я прожил в Хобботауне большую часть моей жизни, так что мнение обо всех вас я составить успел и, прежде чем покинуть вас навсегда, я хотел бы показать вам, что вы все для меня значили.
Толпа одобрительно взревела, решив, что Килько сию минуту начнет раздавать долгожданные подарки. Но то, что последовало за этими словами, поразило даже Фрито, в ошалелом обожании взиравшего на своего дядю. С Килько свалились штаны.
Воссоздание картины разразившегося следом буйства лучше доверить фантазии читателя, как бы она у него ни хромала. Впрочем, Килько, заранее договорившийся, что фейрверк начнется, едва он подаст условный знак, сумел увильнуть от разгневанных соплеменников. Послышался оглушительный рев, сверкнула ослепительная вспышка, и горящие жаждой мести хобботы, вокруг которых с грохотом и сверканием совершалась мировая катастрофа, взвыв от испуга, зарылись носами в грязь. Когда громыхание поутихло, несколько самых храбрых линчевателей приподнялись и, сощурясь от горячего ветра, вгляделись туда, где только что помещался на невысоком пригорке стол Килько. От пригорка и следа не осталось. От Килько тоже.
– Видели бы вы их рожи, – заливался Килько, обращаясь к Фрито и Гельфанду. Надежно укрывшись в своей норе, старый хоббот сотрясался от ликующего хохота. – Как они улепетывали! Как зайцы от
