Стужа

видений. Пожалуй, так, ведь я тихо сидел на кровати и листал своего Паскаля. Пожалуй».

Рассуждения о высоте, глубине и обстоятельствах

«Должен вам заметить, — сказал художник, — что всякий дальнейший шаг замышляется совершенно иначе, что дальнейший шаг совершенно иначе осуществляется; это те же самые добродетели и те же самые вопросы, те же разъемы внимания, те же впечатления, те же причины, но до ужаса иные следствия… Только мне трудно вам объяснить, я мог бы заговорить с деревом, с силуэтом, да-да, я заговариваю с силуэтом, с растяжимым до безумия понятием, но вы человек, чье состояние чутко ко всякому звуку. Я мог бы указать вам, что, привлекая такое понятие, как 'бескровные ландшафты', его просто выращивают и надувают, как воздушный шар, гигантский шар, употребляя неслыханную силу легких, выдохом всего неимоверного универсума, и тогда появляется возможность движения и за пределами теневой стороны мира наших представлений… Я не избегаю столкновения с невероятнейшей степенью холода, которая воспринимается мышлением как нечто истинное и острое, как нечто в высшем смысле жалкое и смешное… То, что я сказал, — весьма неверный кружной путь подлейшего разрушения человека, нет, вы послушайте: я осуществляю здесь 'переохлаждение памяти', которую осмеливаюсь назвать просто «внепочвенной», я бы сказал, я отвлекаюсь, уходя в самого себя с тем, чтобы самого себя оставить в покое! Хотелось бы сказать: мой мозг отстраняет меня от родственных отношений с миром, уводит меня от меня самого, уводит от коварства изобретений, которые сделали возможным мое угасание… В кромешной тьме убеждает только непонятность. Понимаете?! Я хотел бы отдать вас во власть какого-нибудь чарующего сравнения, как бросают в океан собаку, как бросают птицу в глубокое подземелье, как оставляют человека наедине с его памятью, чтобы вы знали: это не высота, это не глубина, что высота и глубина — смешные пустяки в сравнении с обстоятельствами, что катастрофическое — забава в сравнении с милосердным… но ради этих своих идей я должен буду скоро исчезнуть, сгореть ради этих понятий, меня никогда не покидала мысль о сожжении, необходимость сжечь себя всегда была моей тайной славой, тайным узлом обстоятельств этой славы… Когда я приостанавливал умирание, я всегда замышлял, делая это, учинить великую путаницу… когда я кончал со всеми своими идеями… Понимаете?!. Я собираюсь в дорогу и обманываю мир, я битком набиваю чемоданы и обманываю мир… Я меняю тысячу поездов и обманываю мир… Я отвлекаю его внимание от того места, куда приезжаю. Ведь конец — не более чем дурнота, которую вызывает просто прогнивший человек… И уж если даже конец терпит крах, я вынужден сносить это безмерно тупое, коварно обставленное оговорками соитие, эту муку, которую злой рок отпущенного мне существования превращает в какой-то дьявольский, точно нацеленный заговор. Я вовсе не думаю о смерти, — сказал художник, — я вовсе не думаю о славе… я вовсе не думаю о разврате, о разврате распада».

Скалистое ущелье

«Такое ощущение, что мозг вдруг оказывается всего лишь машиной, что он еще раз аккуратно оприходует всё, чем его били, третировали раньше в течение часов, дней, даже недель; что какое-нибудь слово приводит в движение, низвергает целую лавину выверенных слов, целые кварталы словесных конструкций и не допускает, не может допустить ни малейшего изъятия. Будто карликовый диктатор, невидимый и неприступный для людей, дергает за рычаги чудовищного механизма, и он заставляет всё двигаться и крутиться в страшном нарастании шума, с которым ничего нельзя поделать…» Он продолжал: «Попытайтесь представить себе ущелье в скалах, расцвеченное прекраснейшими красками вселенной, прежде всего акварелью, оттенками живой плоти, ущелье, куда входит человек, по приказу входит. Вы можете, если захотите, дать ему в руки чемодан, надеть на него шляпу, вы можете облачить его в узкие одежды в соответствии с вашим чувством практической необходимости, с вашей внутренней благонамеренностью, ибо таковы же и грезы, обратные моему представлению, которое я вам сейчас навязываю, — некий человек с чем-то фантастическим за спиной, с грузом разочарования в своем обществе, бесконечно удаленном от всех общественных слоев; всё направлено лишь к одной цели: погубить человека, толкнув его к своему концу, раздавить его чудовищной памятью, этим понятием, которое заслуживает наилучшего применения, лишить его способности и к росту, и к умалению… Этого человека вы сообща со мной, придумавшим его для вас и для себя, толкаете в ущелье, вы кричите на него, осыпаете его пощечинами, упрощаете его, воображаете чем-то вроде шума деревьев, осколков скал, зубовного скрежета страха, чтобы суметь присоединиться к нему; вы олицетворяете собой испуг и постепенно лишаете его страха, подводя к тому, что было некогда завещанием умерших… Человек чувствует близкую кончину, но уже не сопротивляется… из-за невозможности ощутить в истине боль. Он убаюкан вашими уловками… Таким образом, мы с вами сейчас отправили этого человека по дороге в ад, сотворили и отправили в ад, дату можно обозначить как седьмой день творения… последний, всеконечный день творения… Потрудитесь вообразить, что существует еще лишь воздух, всё остальное в этом человеке — всего-навсего смешная экстравагантность, некое чувство, которое кое-как плетется за его обратившимся в ничто мозгом… Этот человек еще может иметь какие-то точки опоры в пленяющем его мире: мать и отца, например, разные города и занятия наукой, опыт ремесла, абсолютно примитивный каннибализм животного, недоразвитого мозга, который мы склонны считать избранником всех наук… мне пришло в голову одно имя, жалкое, совершенно пресное, так называемое кладбищенское имя, парящее над местом последнего упокоения, над своей цементной могилой… вы его угадали? Вы угадали эту ужасную гримасу самого страшного? Я вижу, что своим поучением, составляющим четвертую часть моего естества (четверть приходится на идею поучения, четверть — на идею отвращения, четверть — на идею бренности и еще одна четверть — на идею ничего- и-ничего больше)… своим поучением я разбудил в вас страсть к противоречию, и это полностью соответствует моему устремлению и совпадает с устремлением вымышленной мною фигуры, которую мы можем назвать учителем, я нахожу, что учителя — лучшие из выдуманных фигур, учитель — не что иное, как выдуманная фигура… Итак, этот учитель углубляется в ущелье и приходит к своей цели: в здание школы. Но что это такое? Дом, в котором учат чему-то, чего никто еще не знает, еще не может знать… я не хотел бы особо распространяться, я скажу: учитель отдает себе отчет в том, что уже ничто не поддается изучению, что всё потонуло в невежестве, всё достигло своего конца и находится в начале, и так далее. Он распаковывает вещи, освобождая от них чемодан. Вы видите эту картину?» Я ответил: «Да, я вижу эту картину…» — «Не теряйте ее: учитель распаковывает свой чемодан, он убеждается в том, что в школе холодно. Он затапливает печь. Расставляет свои книги. Он входит в классную комнату, он вдруг узнает имена детей, которых будет учить — вы подумали о детях? — видите, он уже знает, как зовут детей, которых будет учить. Он говорит себе: хорошо бы сейчас мои книги ожили у меня в голове! Вы учли такую возможность? Видите: учитель думает о прошлом, он может думать только о прошлом, поскольку только в прошлом и может думать. В людях вообще нет ничего необычайного, — сказал художник. — Мозг помышляет о каких-то прорывах, атаках, которые собирается предпринять, но атаки мозга — нечто невозможное. Иное дело — плоть: тут сплошная наступательность, в которой отказано мозгу… Что сказали бы вы на такие слова: учитель был откомандирован в ущелье на свою погибель… открыто, удобопонятно, без всяких там глубокомысленных соображений, в порядке оскорбительного наказания. Несмотря на то что он знает, куда его завело, слышал, что значит оказаться в ущелье, он всё еще думает о своих уроках, о возможности учить: ведь я же учитель, вероятно, рассуждает он… Вы еще видите этого учителя? В том состоянии, в которое я его искусно погрузил? В его безысходность, которую я знаю в совершенстве, ибо я — антипод безысходности? Итак, вы видите его — полярность на пути между двумя толчками животного бытия… Я не задаюсь вопросом: что можно было бы сделать с этим учителем? Уже не задаюсь… Поскольку стоит зима, я с приятным ощущением уверенности могу дать волю снегопаду, священному снегу священной зимы, покрыть им землю, навалиться на школу, забить всё ущелье, я чувствую в себе желание применить тонкую тактику измора, отнять у этого учителя все силы, остановить в нем кровь, довести его мозг до точки замерзания, остекленить его… Если вы еще пребываете там, где учитель возится со своим чемоданом… если вы всё еще видите его у печки… на дороге к охотничьему домику, а я вот еще перед началом большой стужи позволил себе представить дом какого-нибудь священника со всеми причиндалами земного самоублажения… Видите: теперь учитель замкнулся в своей пагубной фантазии, ход мысли медленно загоняет его в самого себя, в идею 'нескончаемого снега'… Пожалуй, следует поостеречься называть такое развитие событий «историей», — сказал художник. — Видите: сейчас я в самой гуще снегопада, в равномерном токе снега… окружающий мир, наше понятие окружающего мира становится мягким, ватным в той мере, в какой вынуждено принимать демонические черты… какая-то дьявольская тишина лишает мозг права на сосредоточенность, подталкивая к высшим достижениям, к неповторимости всех ощущений… Однако я слишком хорошо знаю, будь у вас, как и у меня,