Когда Катрин благосклонно комментировала мои статьи, я воспринимал это как некую безнадежную попытку с ее стороны установить равновесие между двумя ее сыновьями: одаренным, то есть моим братом, и неодаренным, то есть мной. Если бы я написал хотя бы одну книгу!
Она видела в Фабьене своего отца, тогда как во мне она видела моего, который не принадлежал к потомству длинных и тонких выходцев с Юры, центрального региона Франции, с ясным взглядом и треугольной челюстью. Почему она вышла за него? В моих воспоминаниях родители разговаривали с некоторой холодностью и сохраняли дистанцию, что одновременно беспокоило и успокаивало, так как если между ними не было любви, то не было и конфликтов: они не общались достаточно, и этого было достаточно, чтобы они не ругались. Согласно семейной легенде, рассказываемой вполголоса многочисленными дядями, тетями и кузенами, после своего возвращения из Алжира Катрин влюбилась в нетрадиционного художника-невротика, который с треском выставил ее за дверь. Тогда она набросилась на молодого человека с Нейи, в очках в роговой оправе, кругленького и улыбчивого, бесцветного и с отсутствующим взглядом, коим и был мой папа. Он пребывал в сильном потрясении, неожиданно заполучив такую красавицу, и потому всегда казался обремененным своей женой, как выигравший в лото и не знающий, что делать с такими деньжищами. Приходя с ней на какую-нибудь вечеринку фармацевтов или ортодонтов, он всегда спешил оставить ее кому-то как пальто. Находилось немало любителей и угодников, вьющихся над Катрин, сужая круги, в то время как мой отец отправлялся в буфет пить кока-колу. Он никогда не употреблял спиртного и твердил всем, что кока-кола — полезный энергетический напиток. И как фармацевт советовал принимать ее даже детям. Когда Катрин удавалось освободиться от орды навязчивых поклонников и она подходила к папе, он взирал на нее в замешательстве и придумывал повод, чтобы отдалить ее от себя и не являть присутствующим разительный контраст между совершенной красотой своей жены и своей собственной ничтожной наружностью.
Должен признаться, что, будучи ребенком, я не стремился нравиться Катрин, полагая, что это она должна меня обольщать. Она не знала, что и делать, все были от нее в восторге еще до того, как она подумывала ими интересоваться. Долгое время я упрекал ее в слабости чувств, а потом понял, что у нее никогда не было времени на их развитие, так как она постоянно была занята, защищаясь от чужих чувств. Ее слишком часто сжимали в объятиях, и она уже не могла обнимать. На нее слишком много смотрели, и она уже не замечала никого. Когда на свет появился Фабьен, она набросилась на него, определив сразу по его голубым глазам, по его ямочке на подбородке, по его светлым волосикам, что это было ее
Я наблюдал, как время старит Катрин, надеясь, что годы лишат ее красоты и растопят ее сердце, хотя бы по отношению ко мне. Лицо ее постепенно разрушалось, обновляясь только по случаю важных семейных событий: Рождество, дни рождения (7 февраля у Фабьена, 13 сентября у меня и 3 августа у нашей матери), празднование нового успеха Фабьена на экране — тогда она снова обретала былой блеск, который ослепил моего отца, перед тем как его уничтожить. Говорят, что он умер от рака, но я знаю, что он умер из-за моей матери. Один среди людей, и я был частью их, которые думали, интересовались и говорили только о его жене. Свою увядающую красоту Катрин заменила необычайной любезностью. Казалось, она обрела новую миссию на земле: в свои шестьдесят лет облегчить жизнь каждому, в том числе и мне. Но чем больше она старалась для других, тем меньше они ее интересовали. Помогая кому-либо, она делала это с грустной и холодной сосредоточенностью. Как только ее доброе дело было сделано, она отказывалась от всякой благодарности, не желая, чтобы образовалась хоть какая-то связь между ней и ее должниками. Создавалось впечатление, что ее единственным желанием было больше не видеть их. Этого не могло произойти с членами ее семьи, потому ее старая враждебность ко мне в конце концов начала выходить наружу, особенно когда она оказывала мне какую-нибудь услугу.
К подружкам Фабьена наша мать относилась с улыбчивым презрением супруги, которая снисходительно и непринужденно терпит сексуальные проделки своего молодого супруга, зная, что тот вернется с повинной в нежные объятия — пусть даже и не такие сочные — своей законной жены. Она уделяла мало внимания Аннабель, я заметил это по тому, как она усердствовала перед ней. Потом, когда она поняла, что между моим братом и девушкой было что-то серьезное, серьезнее, чем обычно, она пошла на понятную, чтобы дать себе время на размышления и поступать более обдуманно. В конце концов она посчитала, что может принять Аннабель в качестве невестки, хоть и жаловалась вначале на ее молчание, а впоследствии на ее говорливость. Мы и не догадываемся, насколько тихони могут быть болтливыми. Катрин часто повторяла: «Мне больше нравилось, когда Аннабель ничего не говорила». Саверио, прикрываясь воскресными газетами, заметил, что она никогда не бывает довольна. Я, со своей стороны, не делал никаких замечаний. Я присутствовал при объединении моей матери и Аннабель в секретный союз двух сильных и безумных женщин, задыхаясь между которыми, мой младший брат умирал.
* * *
Я не был в Нейи с момента нашего переезда в Мароль в 1981 году. Папа купил большую аптеку в Буаси-Сан-Лежэ, а мама открыла кабинет в Сусиан-Бри. Ни я, ни мой брат не понимали их внезапно вспыхнувшей любви к деревне. Мы знали только то, что Катрин хотела сад, а пана хотел мира с Катрин, хоть она с ним никогда и не воевала.
Город мало изменился за последние двадцать лет, но крайней мере в северной своей части, образующей треугольник, граничащий на западе с городом Курбевуа, а на востоке с городом Левалуа-Перре. Любой пригород вселяет меланхолию, даже если это шикарный пригород. Нейи — это тоже провинция, и доказательство тому указатели «Центр города». Автобусы здесь ездят пустые, и только ранним утром и поздним вечером они заполняются прислугой. Здесь нет прохожих. В Нейи не ходят. Есть американский госпиталь: центр пыток, над которым развевается флаг США, как в Гуантанамо. Школа Маримон все также принимает девушек из богатых семей, только теперь их снимают на камеры слежения. На углу авеню дю Шато и улицы д?Аржансон находится парк, в котором я поцеловался в первый раз 1 апреля 1974 года. Это было во время передачи «Откройте кавычки». Мне было одиннадцать лет, а Каролине Лафит, моей партнерше, — четырнадцать. Мои родители отправились на ужин к ее родителям, оставив нас с Бернаром Пиво и моим братом-малышом. Для Каролин это тоже было в первый раз. Я воспользовался тем, что она хотела начать свою карьеру целовальщицы с мальчиком младше себя, чтобы не выглядеть полной дурочкой. Сегодня парк дю Шато продан под вырубку. Сегодня, в декабре 2006 года, в тот момент, когда я пишу эти строки. Так как отныне я часто приезжаю в Нейи, один или два раза в месяц. Как на улицу Рима, так и на улицу Батиньоль. Это в Мароль я больше ни ногой. Запрещено.
Улица Пюви-де-Шеван — это тупик. Я видел в этом плохой, то есть хороший знак, по поводу отношений между Фабьеном и Аннабель. Улица находилась напротив посольства Индонезии. Окна квартиры выходили на задний двор почты, холодного, серого и плоского здания, главное достоинство которого заключалось в его необитаемости по вечерам и воскресеньям и его тишине в другие дни. Фабьен пригласил меня, чтобы я оценил ремонт, но принимала меня его невеста. Это было в апреле, может быть, даже первого числа, что делало из этой встречи тридцатую годовщину моего первого поцелуя. Фабьен убежал на незапланированную встречу со своим агентом: возникли проблемы со съемками в Венгрии. Когда же они начнутся?
— Через неделю, — ответила хозяйка в штанах.
— Ты едешь с ним?
— Я не могу, я работаю.
— Будь осторожна. Венгерки-женщины горячие. Ты до сих пор не беременна?
— Нет. Однако мы стараемся все ночи напролет. Хочешь посмотреть?
— На что?
— Ты дурак.
Она показывала мне комнаты. Их спальню, комнату для детей. Каких детей? Аннабель сказала, что она не хотела бы умереть бездетной.
— Почему ты хочешь умереть?
