посреди двора; ни одна складка ее платья не смялась, не перекосилась.
Мой брат вышел на порог. Ряженый низко поклонился Теоде и произнес речь, составленную, как нам показалось, из весьма изысканных выражений:
— Сударыня, тот, кто явился с другого конца света, имеет несравненное счастье знать вас давно, гораздо дольше, нежели вы думаете. Ему ведомы ваши мысли и ваше настоящее, но он провидит и будущее.
Делая паузы, он резким движением встряхивал бубенцы у себя на ногах, заставляя их звенеть.
— Сударыня, — продолжал он, — мне известно, что ваше сердце благосклонно к тем, кто его заслуживает, а именно к хорошим сапожникам и скверным охотникам. Не имею чести быть ни тем, ни другим, но вы не можете…
Теода слушала с презрительной гримасой, нисколько не смущаясь.
— Сударыня, сокровище, которое я ценю превыше всего, вам хорошо знакомо. Ваше собственное я могу назвать, без всяких сомнений, наидрагоценнейшим из всех подобных; вы так любите блистать им при лунном свете, равно как и при солнечном…
Он злорадно хихикал, и его сотоварищи гоготали у него за спиной. На этот раз я поняла, что они хотят оскорбить Теоду при всем честном народе. Возможно ли это?
— Ваш супруг, коему я выражаю свое глубочайшее почтение… должен зорко охранять вышеозначенное сокровище, которым владеет, ибо само собой разумеется, что он владеет им, что он его хозяин, единственный и достойный обладатель.
Взрыв хохота, впрочем тут же смолкшего, заглушил его последние слова. На улице собрались любопытные соседи, привлеченные шумом и возможностью развлечься.
Барнабе только улыбался. Он переносил вторжение масок так же терпеливо, как вежливый хозяин принимает нахальных посетителей, не желая их обидеть. Мне стало до боли стыдно. Я смутно понимала, что речистый незнакомец ищет ссоры с моим братом, старается унизить его. Но тот по-прежнему слушал с улыбкой, как будто не подозревал ничего такого.
Теода медленно подошла к ряженому. И что-то прошептала ему на ухо. Те, кто стоял рядом, потом утверждали, что она сказала:
— А дай-ка я тебя поцелую.
После чего легким щелчком — мы с восторгом убедились, что ей хватило одного такого жеста, — скинула с него маску.
Под маской оказался Эрбер.
— Ну, теперь посмей сказать мне в лицо все, что хотел! — торжествующе крикнула она ему.
Эрбер не был готов к такой сцене. Несмотря на свое красноречие и любовь к витиеватым оборотам, он не нашелся, что ответить.
Первым его порывом было снова надеть маску, но теперь этот размалеванный кусочек картона выглядел в его руках таким нелепым и бесполезным, что вряд ли мог защитить своего владельца; спрятав под ним лицо, Эрбер лишь усугубил бы свое поражение. К тому же его все равно узнали. Соседи дивились: молодой человек из такой почтенной семьи, а вырядился Бог знает в кого! Подобные забавы годились только для распутников да гуляк, и насмешливое изумление окружающих существенно поколебало его самоуверенность.
— Что, Эрбер, славно тебя отделали? Досталось тебе сполна! — подзуживали его люди.
Эрбер поднял было руку, видимо, решив ответить насмешникам, но только и смог, что пожать плечами и пробормотать:
— Слепцы — они и есть слепцы.
Прозвучало это довольно жалко. Он тут же удалился, и его сообщники тоже нехотя покинули двор.
А мы с сестрами пошли за ними следом, приплясывая на ходу и радуясь благополучному исходу дела.
XVIII
ПОСТ
В среду маски бесследно исчезли. Жители деревни вновь обрели свои будничные лица, а разноцветные одежки вернулись на чердаки. Во время мессы каждому из нас посыпали голову щепоткой пепла, дабы напомнить, что человек есть прах земной и ничего, кроме праха.
Начинался весенний исход обитателей Терруа. Мы с завистью глядели, как первые семьи спускаются в Праньен сквозь снежные заносы. Там, внизу, на равнине, весна уже пришла, мы явственно чуяли в воздухе ее близость. Долина, очистившись от серого марева, возрождалась к жизни, дышала полной грудью, и солнечные блики на ее лугах напоминали янтарь, созревший в туманных безднах. «Они зеленеют», — объявляли люди. Отсюда, с горы, мы не могли этого видеть; все перемены на равнине угадывались скорее по необыкновенной четкости ее рельефа. И вот настал наш черед уезжать — с санями, пожитками и домашним скотом.
Этот переход от снегов к твердой земле неизменно вселял в нас волнение. Расставшись с зимним миром — изменчивым, опасным пристанищем миражей, — мы внезапно попадали в иную, незыблемую реальность; она мешала бегу наших саней, заставляя до глубины души прочувствовать болезненный миг встречи с нею. И тогда нам чудилось, будто все остановилось и сама жизнь замедлила свой ход. Мы соскакивали с хрупких деревянных суденышек, плывших по снегу, и шагали пешком по этой почве, которая была для нас в данный момент
Между корнями сосен поблескивала ползучая, жесткая листва медвежьей ягоды, первого растения нашего края, ожившего после зимы. Гвозди наших башмаков и подковы мулов звонко цокали по камням дороги; виноградные лозы вставали стеной, точно городские укрепления.
Всякий раз, как мы подъезжали к Праньену, солнце заливало деревню ярким светом… А может, мне только так казалось, и это были всего лишь золотистые мягкие отблески окружающих лугов? Я видела деревенские крыши, пушистые, словно птичье оперение, я чувствовала, как они вздрагивают под ветром…
И становилось ясно, что здесь все трепещет новой жизнью, родившейся раньше, чем наша горная, до которой ей нет никакого дела. Нас охватывала нелепая робость, которую мы пытались скрыть под напускной развязностью иммигрантов.
Однако в последующие дни мы с изумлением замечали, что природа, вместо того чтобы ускорить свое пробуждение, действует крайне медленно и терпеливо. Снег и не думал сходить, равнинные пруды на ночь затягивало ледком. До весны было далеко.
Потом, в один прекрасный день, задувал фён. Сначала мы слышали его голос в себе самих. Это был голос всех наших прошлых жизней, всех постов в Праньене; душа бережно хранила его в своих глубинах.
Но вскоре он вырывался наружу, захлестывая нас с головой. Этот ветер буйствовал, как волны в шторм, он не знал удержу. Трудно было выдержать натиск его мощных, хотя и невидимых валов, что обрушивались на большую Долину; для этого нашим домам требовалось прочно стоять на якоре фундамента, баранам приходилось вцепляться зубами в корни растений, а женщинам — прижимать юбки к коленям.
Лишь он один обладал властью отделять воды от грязи, возрождать цветы и травы. Он проникал всюду, даже туда, куда не могло пробраться солнце, и его теплое дыхание согревало мир. Когда он прилетал, мы бежали ему навстречу. Теперь уже не Реми с Теодой владели моей душой, их сменил фён. Какой-то краткий миг моя душа вела с ним борьбу, отказываясь быть вырванной из тела. Но ветер умел побеждать, и сопротивляться ему никто не мог.
В шумном голосе фена мы иногда различали слабое бренчание бубенцов — но не тех, что надевают на мулов или коз, — и умолкали при этом звуке. Из облака пыли выезжала коляска, запряженная осликом, а в ней девочки — наши ровесницы, только совсем не похожие на нас. Казалось, они пришли с праздника
