просто ради удовольствия посмотреть на огонь.
— Вы когда-нибудь виноградники нам подпалите! — полушутливо ворчали встречные старухи, нагруженные охапками рыжих лоз.
Земля, огонь и камни — таким был наш пейзаж, наше утешение. А когда налетал ветер, что ему оставалось от нас? Разве только душа, полудетская, чистая.
Этой весной умерла тетушка Агата — скончалась в одиночестве, в своей комнате, и это обнаружилось только на следующее утро. Она сидела на своей постели красивая, полностью одетая и такая элегантная, какой при жизни никогда не бывала, — настоящая дама. Ее длинные побелевшие руки аккуратно лежали справа и слева от нее, как два канделябра.
Леонар больше не писал нам. Вспоминала ли о нем моя мать? Мне казалось, что неотвязные мысли о Барнабе отодвигали от нас этого блудного сына, рвали ту нить, что доселе связывала его с нами через все моря, через все леса, полные тигров, которые он нам описывал. Отец перестал читать его письма вслух, и они пылились в коробке за печкой; время от времени, боясь, что связь между нами и Леонаром прервется совсем, я открывала лежавшие сверху конверты и читала послания, пришедшие несколько месяцев назад, — так рыхлят землю вокруг растения, которому грозит гибель. Некоторые слова и фразы западали мне в память, и я уносила их с собой на виноградники, где по-прежнему работали мрачные, проголодавшиеся мужчины. «
Я всматривалась в окружающий воздух, прозрачный, мягкий воздух, в котором звенели только удары мотыг. И зачем он уехал, наш Леонар? Зачем все они уезжают отсюда?.. Да и я сама — долго ли мне еще жить в деревне? От детства у меня всего лишь и осталось, что неуемное желание отыскивать на обочинах дорог и под кустами нежно-фиолетовые цветочки. Однако, набрав холодный, как талая вода, букетик фиалок, целиком умещавшийся у меня в кулаке, я стояла в оцепенении, не зная, кому его подарить. Прежде мы собирали цветы для учительницы, но я уже достигла возраста, когда в школу больше не ходят. Этот возраст, так страстно и нетерпеливо ожидавшийся — что он принесет нам, неужто сделает несчастными?..
Впрочем, нам не оставляли времени на грезы, позволяя бездельничать только по воскресным дням. Тогда мы — Селеста, Ромена и я — шли на дальние луга Праньена и болтали там до самого заката. В такие минуты меня охватывало страстное желание тоже попасть в неведомые страны, которые солнце озаряет даже тогда, когда наш край погружается в сумрак, и душа вспыхивала радостью любви и ожидания, осенявшей меня, словно пальмовая ветвь. Мой порыв возносился к небу, сверкал в последних солнечных лучах, но вскоре свет угасал, небосвод пустел, и я понимала, что так и останусь всего лишь убогим ростком, навеки укорененным в Терруа.
Мы говорили о будущем. Селеста хотела быть портнихой, я знала, что мне тоже приищут место, а Ромена останется работать в деревне, вместе с Сидони. Однажды они спросили меня:
— Ты молишься за душу Теоды?
Они остереглись сказать, молятся ли за нее сами и что об этом думают.
— Нет, — ответила я им. Такая мысль мне и в голову не приходила.
На следующее воскресенье я перелистала свой молитвенник и обнаружила в нем незнакомую молитву, такую странную и красивую, что мне почудилось, будто она уносит меня далеко от Терруа.
Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони… От века я помазана, от начала, прежде бытия земли. Я родилась, когда еще не существовали бездны… Я родилась прежде, нежели водружены были горы, прежде холмов… Когда еще Он уготовлял небеса, я была там. Когда Он проводил круговую черту по лицу бездны… Когда укреплял источники бездны, когда давал морю устав, чтобы вода не переступала пределов его… Тогда я была при Нем художницею, и была радостна всякий день, веселясь перед лицем Его во все время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человеческими[9].
Я несколько раз пробежала глазами эту молитву. От ее слов у меня закружилась голова. Впервые в жизни мне открылось величие Вселенной. До сих пор она ограничивалась знакомым клочком земли и частицей неба над ним; она кончалась там, где стеной вставали горы; я думала, что и те озаренные солнцем страны, о которых мечталось воскресными вечерами, лежат по соседству, едва ли дальше, чем наша столица. Даже письма Леонара, несмотря на причудливые географические названия и расстояния, вымеренные в днях и километрах, не давали мне представления о необъятности мира, а, скорее, делали его знакомым и близким, обозримым и почти уютным. И вдруг слова «бездна», «бесконечность» обрели смысл. В этой сотворявшейся Вселенной я узрела Деву Марию, которая играла, танцевала, подбрасывала рукой солнце, подталкивала ногой земной шар.
Мы редко читали. В деревне было мало книг — одна-две в каждой семье. У нас тоже была книга — «Житие святых»; нам вполне ее хватало. От каждого из нас она что-нибудь да сохранила — запах, вмятину, пятно. Наше дыхание, наша слюна навечно оставались на ее страницах. Эта книга была чем-то вроде тринадцатого ребенка, которого родители и братья поочередно брали на руки или держали на коленях. Еще у нас имелась «Харчевня зеленой дороги», а учитель дал нам на время историю несчастного «Исидора», неизменно вызывавшую слезы у нас с Роменой. Но не у Селесты — она ее не оценила, сказав: «Мне больше нравится читать про королей».
Однажды днем мы сидели, все трое, на лугу, как вдруг увидели вдали путника. Возможно, мы бы не заметили его, если бы детишки, углядевшие незнакомца раньше нас, не помчались ему навстречу.
Мы встали. Кто он — этот ряженый, явившийся не вовремя, когда Карнавал давно уже кончился? Одетый во что-то сине-красное, с блестящей тиарой на голове, делавшей его выше обычного человека, он шагал неровной походкой, и на лице его лежала печать неизжитых страстей. В нем было то, что мы утратили, по чему все еще тосковали. Ореол безумства, окутывающий пришельца, тот порыв, что толкал его к деревне, разбудили в нас воспоминания.
Ребятишки, загалдевшие при его появлении, замолчали. Они не выказывали ни шумной радости, ни страха, просто пошли за ним следом, как ходили за королем ряженых.
Он уже был в нескольких шагах от нас. Великолепный мундир, облекавший его истощенное лихорадками тело, поблескивал в солнечном свете. Но тщетно мы искали в этих глазах прежнее выражение: страдания отлучили его от нас.
Я заглянула ему за спину. Что я надеялась увидеть? Он ведь не привел с собой других, тех, о ком мы будем с душевной мукой вспоминать всю свою жизнь.
Леонар вернулся — вернулся один.
Примечания
1
