дамы, это -- ворота. И вовсе это не от квартала 'красных фонарей'. Хотя на мой слух название вполне соответствует сути места. В моё время там был Майдан Незалежности. С персонажами вполне соответствующими древнекиевскому духу и названию места. Но мы двинулись в другую сторону. Так что не увидал я, как моя Юлька по тому месту скачет, где через 8 с половиной веков тёзка её скакать будет.
А вообще, 'лядские' - это ляшские. Польские. Вот и гадай, то ли просто выверты фонетики с грамматикой и топонимикой, то ли инстинктивное народное предчувствие особенностей зарубежного национального характера и духа отечественных конкретных политических акций.
Юлька моя потянула влево. Внутри вдоль стены. Там впереди еще стена - детинец. Город Владимиров. Резиденция великих князей. Именно там и происходит. А потом - оттуда проистекает. Но мы пару усадьб не доехали, а повернули во двор. Приехали. Подворье боярское.
'Знал бы прикуп - жил бы в Сочи'. Или хотя бы ноги унёс. Без оглядки. Очертя голову. Но тогда бы и жизнь моя здесь другим путём бы пошла. И не только моя. Но - не знал. И получилось - что получилось.
Во дворе - много чего: терем в три этажа, конюшни, амбары какие-то, еще сараи сплошной стенкой стоят. И - часовня. Или церковь? Дворовая? Домовая? Сруб бревенчатый с крыльцом. На срубе - крыша. Четырёхскатная. На крыше - луковка. На луковке - крест. На кресте - ворона. Вроде - церковь. Церквей в Киеве, говорят, шесть сотен. На 50 тысяч душ. А дворов боярских в Киеве - до двух сотен. Получается: треть церквей - дворовые боярские.
Тут начинает валить из церкви народ. 'Ввалить' в смысле -- вываливаться. Задом все. Кланяются, крестятся. И выходит из ворот церковных - боярыня. Перед ней и кланяются. Монумент. Гегемон а-ля натюрлих. Госпожа и повелительница всея... и всего. Юлька меня с саней сдёрнула. На колени и лицом в снег. За шиворот держит и вжимает. И сама себе под нос: 'Государыня-боярыня... кормилица-поилица... заступница-благодетельница...'. Причём, с чувством и надрывом. И ведь её никто не слышит. Стало быть, искренне, от чистого сердца. Мне это все... как-то... мордой в снег, раком кверху... Унизительно что-ли. Но - 'чужой монастырь'... Как с местными... феодалами себя вести - я не эксперт. Английскую королеву только и видел разок. Елизавета против этой - так, горничная в часы досуга. А что нормальный русский человек, вроде нашего возницы, должен перед дамой на брюхе ползать, снег с конским навозом бородой мести, и при этом причитать и поскуливать от восторга... - предки, они такие. Их учить - только портить. Правда, и самому учиться на брюхе по снегу с мочой конской и человеческой... Обойдутся.
Тут Юлька - фр-р - подскочила, побежала, вклинилась в толпу вокруг боярыни. Приплясывает, суетится, кланяется. Ей-то, горбунье, хорошо - она и прямо стоит, а уже поклон изображает. В нашу сторону машет - вот, дескать, санями добралась. Боярыня и головы не повернула. Но что-то ответила. Юлька опять ручками всплеснула, кинулась ручку боярыне целовать. Та только плечиком повела, и Юльку в сторону отнесло. Видать, не шибко нам тут рады. Боярыня по крыльцу теремному вверх, толпа - следом. А Юлька на нижней ступеньке осталась. В сторону дверей уставилась, аж вытянулась вся туда. Точно дворняжка голодная в придорожной забегаловке подачку выпрашивает.
Кстати, и мне покушать бы не мешало. Из поварни едой несёт. Нет, все-таки, не несёт -- пахнет. Хорошей едой. Из церковки ладаном пахнуло. Приятно... Дорожки во дворе вычищены, крыш проваленных, как по дороге в весях - не видно. Народ по двору ходит - не в рванье. Может, тут и зацепимся? Юлька - домашним доктором, я - пособником в благом деле исцеления... Неплохо тут люди живут. Как-то кольнуло: 'не твой монастырь. Если они люди, то ты нелюдь'. Но - промелькнуло и пропало: на теремное крыльцо мужичок вышел, Юльке что-то сказал. Та бегом к нам, хвать меня за рукав и чуть не волоком к терему.
Ну крыльцо - расписное, ну двери - забухшие, ну комната большая - наверное, сени называется. Но чего же меня так за шиворот-то тащить? И шипеть на меня не надо. Ещё комнатка. Богато, темновато, тесновато... Да зачем же меня так сразу-то коленками об пол?! И лицом об эти доски. Я ж чуть нос не расшиб. Так вот как у неё нос своротило - кланялась сильно. А над головой Юлькина скороговорка, умильнейшая, сладенькая. Дома (дома!) никогда такого тона не слышал. Да перед кем же она так распинается?
-- Кажи
Голос незнакомый. Какой-то... равнодушный. 'Скажи', 'покажи'? Опять меня как куклу... Вздёрнули на ноги. Юлька распутывает одёжки, болтает непрерывно.
-- Кожа гладенькая, будто младенческая, ни власей, хоть бы мало-маленьких, ни прыщиков, ни, прости господи, язв каких от болезней ли, грязи ли. А под свечой и вовсе чудо-чудное: будто серебро из под кожи просвечивает, будто панцирь драгоценный из-под рубища. А на уду и знаки странные, кожа-то на самом-то срамном месте будто верх башни зубчатый. Сама така выросла, никто не резал, знак такой, уж не божьего ли промысла. Уж я берегла, смотрела, глаз не закрывала...
Бла-бла-бла. Молотит. Прогибается. Насчёт кожи - правда. Похоже на металлизацию при ожоге. Я даже ковырять пробывал - кожа слезает, а отблеск остаётся. Как-то неярко и в разных местах при боковом искусственном освещении серебряный отблеск даёт. Психоматрица, раскудрить её, приживается.
Платки с головы моей сняли - я хоть осмотрелся. Прямо передо мной - давешняя боярыня. Вблизи еще круче - императрица. Царица небесная и поднебесная. Галину Вишневскую в старости видели? Сходный тип. Сидит не на лавке - в кресле с подлокотниками. Вроде трона. Сама в чёрном с красном, глаза светло-серые - выцвели от старости. Смотрят как-то... сквозь и мимо. Только вдруг сквозь эту выцвестость как глянет... прицельно. Хищница. Старая, опытная, беспощадная.
-- Кажи.
А Юлька тем временем меня уже распаковала, верхнее стянула, давая на мне опояску развязывать. Ё-моё, а у бедняжки-то натурально руки трясутся. И мокрые от пота. Чем же её эта старуха так пробрала? Или здесь так принято реагировать на аристократию? В форме тахикардии, энуреза и усиленного потоотделения? Пришлось самому узелок развязывать, рубаху через голову стянул, Юлька вторую за подол тянет.
-- Гляньте Степанида свет Слудовна. Сокровище редкое, все слышит-понимает, вам, светлой госпоже нашей, сирых защитительнице-благодетельнице, услужить торопится. А не слова сказать не может. Ни худого, ни злого, ни лишнего.
-- Звать?
-- А как пожелать изволите так и назовёте. На все воля твоя госпожа боярыня. Хоть полкашкой, хоть лысушкой. Он смышлёный, ко всякому прозвищу привыкнет.
-- Кажи.
И уже в голосе нотка раздражения и нетерпения.
Юльку еще сильнее затрясло и, опаньки, сдёрнула с меня штаны. Ниже колен. Я аж присел от неожиданности, ручками прикрылся. Юлька молотит все быстрее, все нервеннее. Демонстрирует присутствующим моё... хозяйство. Особо упирает на отсутствие крайней плоти. 'А резьба-то, а резьба... Нигде такого не видывала...'. Да что они все из-за кусочка кожи так волнуются!А кулачок-то у Юленьки мокрый да горячий, жмётся да елозится. А меня злость со смехом разбирает. Ага, болтов с шурупами нет, так они вон где резьбу ищут. А боярыня, видать, хоть и старая, да внутри горячая. Выбирает себе... чтоб несовершеннолетний, чтоб горячий да небалованный, да урод безволосый, чтоб на подушке не линял, да немой, чтоб не болтал... Переборчива, ты старая, а неумна. Коль ищешь... вибратор на ножках... так оценивай по главному параметру в рабочем состоянии. Тут до Юльки дошло, что у неё в руках... нечто не то, что в начале было. Глянула, ойкнула, отскочила. А я - руки в боки, свободный гражданин в свободной стране, и боярыню разглядываю. С ухмылочкой. Вроде прикидываю как с неё все это черно-красное снимать буду. Ну а... инструмент... на два часа и покачивается неспешно. Влево-вправо. Как кобра перед броском. Тут-то я и увидел, как у этой... Степаниды Слудовны из под тусклой радужницы зверь выглядывает.
-- Неук?
-- Так чистенький, свеженький, нетронутый, неиспорченный, как захотите выучите, прежнее
