Можно сказать: 'они так живут. У них так принято. Это их обычай. Исконно русский. А ты здесь - чужак. Со своим уставом в чужой монастырь...'. Сказать можно. Живут? Эти - уже не живут. У них такой обычай? Исконно русский? Значит -- не будет. Ни русских, ни Руси. И всю такую Россию - ... выкосить. Как в Библии сказано -- до четвёртого колена. Чтобы ни одна гнида... ручки к моей свободе протянуть... - даже и помыслить не могла.
Потому что у меня другой. Обычай. Я - человек свободный. Все. Таким и помру. Придётся им свои обычаи менять. Или -- сдохнуть. Выкошу.
Пусть. Не хочет? Заставлю. Не умеет? Научу. Или зарежу. Между собой - как хотите, предки мои. Хоть захлебнитесь в этом своём этнографически-средневековом кровавом дерьме. Но меня... резал и буду. Начисто. Под корень. По всей 'зоне поражения'. Куда дотянусь. Косой.
Можно сказать: 'Но их можно понять. И простить, пожалеть.'
Можно. 'Война и мир', князь Андрей Болконский графу Пьеру Безухову о юной Наталии Ростовой: 'Я говорил, что могу понять падшую женщину. Я не говорил, что могу простить'.
Понять могу. Пойму и зарежу. Меня в рабство... через ваш труп. Будет труп - буду жалеть. Жалеть, понимать, прощать... После трупа. Не раньше.
И не надо мне изображать из себя туземца. Это не мания величия. Просто 'Волкодав прав, а людоед - нет'. А мне все эти... 'людоловы' - как людоеды. Резать. Под корень. И пусть этот мир прогибается.
Так-то оно так... Но звук, с которым коса входит в человеческое тело, ощущение на руке, когда проталкиваешь косу вглубь, скрип лезвия по костям, как оно, теплое, живое еще, дёргается на косе, а ты его ведёшь... Снова зубами в дерево берёзовое, в дрючок мой. Чтоб не завыть, не заорать...
Милые добрые хозяйственные селяне, захотели чуть подзаработать. Обычное дело, ничего личного. Платочек там невестке новый справить... Резать, в куски рвать. Мне моя свобода дороже ваших платочков. Всей вашей... требухи. Вместе с жизнями и бессмертными душами. Убить меня можно - переделать нельзя.
Ага. А ты сам-то по себе не заметил, как ты сильно изменился? 'Все что нас не убивает - идет нам на пользу'. Какая-то у тебя польза... сильно сволочная. Кровавая. Правильнее сказать: все что нас не не убивает - нас меняет. Сильно ты изменился, Ванечка. Волкодавом становишься, душегубом. Помнишь, как твоя коса сквозь мягкие кости черепа внучека проходила? И ничего? Ни угрызений, ни кошмаров?
Изменился. И еще буду меняться. Сам. Как сам сочту для себя необходимым. Надо - озверею, покроюсь шерстью, буду бегать на четвереньках. Но воли своей - никому не отдам.
Хорошо говоришь, Ваня. Красиво. Убеждённо. Только как-то оно будет...
Уже до вечера меня снова ткнули в мою слабость и малость в этом мире. Здесь ты - никто и звать тебя - никак...
Когда солнце поднялось и прогрело поляну, я смог выпустить свой дрючок. Хорошее дерево попалось - не расщепился и не измочалился. Только отпечатки зубов на одном конце остались. Туман поднялся, речка какая-то. Пока возился с костерком, кормил горяченьким Марьяшу, снова увязывал и запрягал - дело уже к полудню. Проехали мимо места, где волк перед рассветом стоял, еще немного лесом и выкатились к селищу.
Граф Игнатьев в своих записках во время русско-японской войны отмечал, что в Маньчжурии даже деревни все огорожены стенами. Невысокими, глинобитными. Но в зимнее время при тамошних морозах русская шрапнель эти стенки не пробивала.
Здесь у меня шрапнели нет, а на Руси все селения тоже в стенах. Не глиняных, конечно, - деревянных. Разных высоты, плотности, конструкции. В данном конкретном случае - ни рва, ни вала. Частокол из заострённых брёвен в два роста. Не сильно крепкая крепость. От малого ватажка, может, и отобьются. От большого - вряд ли. Про дружину княжескую и разговора нет. Такие стены ставятся больше от зверя - от лис да хорьков. Чтоб кур не воровали. А больше - от своих. Чтоб собственная живность не ушла.
Для чего Великая Китайская поставлена? Для защиты от кочевников. Кочевники пришли? Караулы только ворота держат - перелазьте где хотите. Но... коней не перетянуть. А много степняк без коня навоюет? А и навоюет - как назад? Ни хабар, ни полон... Главное - скот угнанный в степь не перетащить. И от своих очень помогает. Мало кто голым да пешим побежит из Поднебесной в Степь.
Мда... Ватажок взять может. Но - не объехать. За деревней на речке видно брод. Мне бы на ту сторону... Можно. Но только через ворота. Ворота открыты. Но в воротах - воротники. Стража. Местные ополченцы в каких-то... тигелях? Пока я соображал, конёк уже на открытое место вышел, нас заметили. Поворачивать? Совсем худо будет... Вообщем, дотащились до ворот. Дальше, как положено, допрос с досмотром переходящий в тоже самое, но - 'с пристрастием'.
Ни слова неправды. Десятник подходит. Ну и морда лица у него... Хоть прикуривай.
-- Откуда?
-- Оттуда. Из-за Десны. Попали под поганых. Всех порубили, мы вот вылезли.
-- А конь?
-- Поганые хутор сожгли. Всех вырезали. Вот - подобрал. На сгоревшем.
Что хутор половцы сожгли - правда. А что подобрал на другом, который сам же и запалил, - уточнять не обязательно.
-- Значит не твоё. А много тут чего. И конёк добрый. Мне в хозяйстве в самый раз будет.
Так. 'Грабь награбленное' в исполнении стражников 12 века.
-- О, да здесь и баба есть. А бабёнка-то ничего.
Никогда не буду путешествовать с женщинами. Особенно - с красивыми по местным меркам. А он ей уже и губы раздвинул - зубы смотрит. Даже на хуторе дед так не делал. Марьяша молчит, только глазами моргает. Глаза у неё... Ничего она не понимает. А мужик уже и тулуп поднял. Рубаху у неё на груди оттянул.
-- Ишь ты, какое богачество. Мне как раз и батрачка к коню нужна.
У меня снова бешенство подступает. Аккуратненько так дрючком руку его подцепил.
-- Руки убери. Это боярыня Марьяна Акимовна, дочь смоленского сотника Акима Рябины, жена вашего черниговского боярина Храбрита Смушковича.
-- Чего? Ты, бл... сопля, в меня палкой?! Я тя в бараний рог...
Вот тебе и 'пусть прогнётся'. Сейчас меня с телеги собьют и будут пинать. Долго и больно. Тут еще один из стражников вступил:
-- Не ори (десятнику). Какого такого Акима Рябины дочка? (это мне)
-- Акима Яновича. Сотника лучников в дружине смоленского князя Ростислава Мстиславича.
-- Ивашко! Да чё ты слушаешь! Да брехня это все! (это десятник возражает) Какой сотник? Не знаю никакого сотника. Тут полная телега барахла и баба мягкая. Слышь, мужики. Тихонькая. Безотказная. Заводи в ворота и ко мне на двор. И вечером - всех в гости прошу.
-- Сказано - замолчь. Ты в на Угру ходил? А меня там смоленцы стрелой пробили. Насквозь. После боя пошли стрелы свои по полю собирать. Меня хотели дорезать и стрелу вырубить. Сотник их не дал. Расщедрился и велел наконечник обломать и стрелу вытащить. Так что я ему жизнью обязан. Сотнику смоленских стрелков Акиму Рябине. Так что, дочка его поедет куда ей надобно безо всякого ущербу. Ещё чего вякнешь? (последнее - персонально десятнику).
Ответом было всеобщий ропот под названием 'дык мы чё? Дык мы понимам'. Неожиданный заступник подхватил моего конька под уздцы и пошёл в ворота.
-- Эта... Марья. Чего с ней?
