свойственной женским ее правительницам, не боялась никого, но желала сохранить равновесие политических сил в Европе. При этом Елизавета не доверяла Фридриху II.
В отношении России у каждой страны были свои интересы. В задачу Франции входило склонить Россию на свою сторону, и она имела надежных проводников своей политики в лице вице-канцлера Воронцова, трех братьев Шуваловых и самой Елизаветы, которая в глубине души никогда не относилась к Франции враждебно.
В задачу Вильямса входило возобновить торговый трактат Россия — Англия, который истекал в 1757 году. Помимо подписания трактата английский посол должен был склонить Россию к поддержке Англии в предполагаемой войне с Францией. Собственно, война эта уже велась в колониях на Американском континенте.
Общими усилиями с Бестужевым Вильямсу удалось подписать некую конвенцию, по которой Россия будет помогать Англии в войне против Франции. Однако Англия, боясь неожиданных осложнений, тайно сообщила об этом Пруссии. Фридрих II поступил, как всегда, стремительно. Он в свою очередь подписал с Англией оборонительный союз. Франция немедленно ответила на это оборонительным союзом с Австрией. России оставалось только выбрать, к какому из этих союзов присоединиться. Она выбрала вторых, кстати вопреки ожиданиям Фридриха II. Прусский король был уверен, что английское влияние в Петербурге сильнее австрийского, поскольку англичане больше дают.
Напрасно Вильямс объяснял Бестужеву, что договор Англии с Фридрихом II был направлен только против Парижа и ничем не угрожал России. Дело было уже сделано. Елизавета не пожелала быть в одном союзе с Фридрихом II.
Можно сказать, что война была развязана из-за беспечности Англии и ее глубокого равнодушия к делам континентальных держав. Ей бы понастойчивей поинтересоваться, что хотят Австрия и Россия — войны или мира с Пруссией. О намерениях России депеши королю Георгу писал Вильямс. Он был вхож в лучшие дома Петербурга, нашел ключ к молодому двору, наконец он был другом канцлера. Составляя отчеты, Вильямс старался как мог, и я не согласна с замечаниями нашего уважаемого историка[11], что-де английский посол дал своему правительству «самое ложное понятие о дворе Петербургском, внушая, что здесь все продается», что можно для пользы дела купить любого. Купить-то можно, и покупали, сам неподкупный Бестужев получал «пенсии» от английских министров, да и не он один. Так что ничего ложного здесь нет.
Но всяк сановник в Петербурге знал, шкурой чувствовал, когда его поведение соответствует главной линии государства и когда не соответствует, когда можно брать взятки (и это называется подарком) и когда нет (потому что это называется уже подкупом). Как только Англия заключила договор с Фридрихом II, Россия стала неподкупна.
Вильямсу было сорок восемь лет. Это был статный, хорошо сложенный (при дворе все важно), хорошо сохранившийся мужчина, воспитания, естественно, безукоризненного. Надо помнить, что у англичан понятие воспитания напрямую связано не только со знанием истории древних, умением вести себя за столом и говорить на иностранных языках, но и с такими «материями», как честь, достоинство и порядочность.
Направляя дипломатические депеши в Лондон, он, безусловно, был честен и в оценке русской политики, а если и сгущал краски, так это потому, что был он подвержен приступам черной меланхолии, которая со временем свела его в могилу. Во время этих приступов весь мир для него был раскрашен черно- белой краской без полутонов. Потом черная краска и вовсе стала преобладать, словно пороки вдруг обнажились, и уж чего-чего, а пороков в России предостаточно.
Положение у Вильямса стало критическим. Он понимал, что ввел в заблуждение своего короля, способствовал развязыванию войны, испортил отношения Англии и России и, что совсем ужасно, допустил примирение России с Парижем. Восемь лет в Петербурге не было французского посла, а теперь он вот-вот появится. За такой послужной список он мог ожидать из Лондона одного — отзыва из России. С горечью вспоминал он незадачливого Шетарди, убеждаясь, что, сам того не ведая, повторил его ошибки. Неужели его карьере пришел конец?
Не может быть, чтобы все это было так безнадежно. История не идет по писаному. У нее своя дорога. Робкой надеждой, освещающей путь, была у Вильямса болезнь Елизаветы. Кто ж мог предположить, что императрица будет так тяжело переносить свой женский возраст? А в этой нестарой еще женщине, как говорили, открываются все новые и новые хвори… Если она умрет, на престол взойдет Петр III, а это значит, что союз Англия — Пруссия — Россия становится реальностью. При таком раскладе его карьера была бы спасена.
Такими мыслями тешил себя Вильямс, сидя у камина в прохладный августовский вечер, когда секретарь принес большое, обычной почтой присланное письмецо без обратного адреса. Оно было коротким. Некий господин, не называя себя, нагло назначил Вильямсу свидание на Аничковом мосту завтра в восемь вечера:
«Пусть ваша карета на излете моста притормозит, вы правую дверцу отворите, а я подсяду, как бы невзначай». Можно было бы посмеяться над бесцеремонным адресатом и бросить письмо в огонь, если бы не тайный гриф, а попросту говоря, пароль, которым это послание сопровождалось. Уже более года не получал Вильямс письма с подобным паролем.
На следующий день все произошло именно так, как желал безымянный писатель: правая дверца была отворена и в образовавшуюся щель впорхнул маленький, разноцветный, как колибри, господин с огромной шпагой и надуто-надменным выражением лица.
— Трогай, трогай, — прокричал он кучеру по-русски и, перейдя на немецкий, представился: — Барон Иона Блюм, с вашего позволения. Господин посол, я поступаю в полное ваше распоряжение.
Если бы они встали рядом. Иона Блюм, хоть был на каблуках, вряд ли достал бы Вильямсу до плеча. «Чем здесь можно распоряжаться?» — подумал посол с тоской, а вслух произнес:
— Я рад, что кто-то в Лондоне считает мое положение здесь устойчивым.
Ноги барона в башмаках, украшенных пряжками со стразами, не доставали до пола кареты, он неторопливо постукивал ими дружка о дружку, словно торопился бежать куда-то по неотложным делам.
— Не в Лондоне, сэр, а в Берлине, — сказал он быстро. — Вам имя Сакромозо ничего не говорит? — голос барона стал интимным.
— То есть абсолютно, — разрушил Вильямс всю таинственность. — Очень экзотическая фамилия.
— Никакой экзотики, обычный псевдоним… А может, и не псевдоним. Граф Сакромозо очень значительный человек!
— Что-то я припоминаю, — Вильямс почесал бровь, он всегда так поступал в минуту задумчивости. — Он не мальтийский рыцарь?
— Пусть будет рыцарь, — согласился Блюм. — Сам он не может ехать в Россию по каким-то только ему известным обстоятельствам.
— Наследил? — усмехнулся Вильямс. Его уже невыразимо раздражал этот маленький, явно закомплексованный человечек. Откуда у коротышек это извечное желание командовать? Эта потребность в жестком, невежливом тоне? Он ведет себя по меньшей мере как равный. Англичанин никогда не позволил бы себе такого тона.
— Это вне моей компетенции, — важно сказал барон, — а я не желаю обременять себя лишними знаниями.
— Большие знания рождают большую печаль?
— Вот именно, сэр. Мы еще вернемся к Сакромозо, а пока я должен сказать следующее. Успехи русских при взятии Мемеля кое-кого озадачили, а проще говоря — завели в тупик.
— Кого-то в Берлине? — поинтересовался Вильямс.
— Нет, в Лондоне. Эти кое-кто были уверены, что построенный Петром I флот сгнил, а новый не построен. При государыне Елизавете русские занимались в основном строительством каналов и портов.
— Вы думаете, Лондон будет воевать с Россией на море? — иронически сощурился Вильямс. — Я ничего не думаю и вам не советую, — обрезал Вильямса Блюм. — Я не прошу у вас и содействия в получении секретных данных о русском флоте…
Вильямс удивленно вскинул брови.
— …благодарение Богу, здесь тропинка протоптана без нас. Но при передаче информации у меня
