под одной крышей, хотя вряд ли они сестры, скорее, закадычные подружки. В каком-то смысле сестры устроили бы его больше: ему не хотелось разбивать этот дуэт, он не собирался отдавать предпочтение кому-либо из девушек, нет, они обе, вместе, были для него символом нежной, трепетной молодости. Что тебе тут надо? — поддразнил он сам себя. О чем тебе с ними говорить и что тебе с ними делать? Ты ведь только и можешь, что повести себя как взрослая скотина, не желая терять времени даром. Сдается мне, ты уже не в том возрасте, чтобы играть с девочками в дружбу. Мне двадцать лет, давайте обменяемся фотокарточками, и вы мне будете писать, когда я пойду в армию, а пока Мадлена… или там Жаклина, или Доминика будет передавать вам мои записки! — так, что ли? И начнется долгий-долгий роман, каждый день будет полон мелких, но очень значительных событий, и от каждой такой мелочи мы будем замирать и переживать больше, чем от поцелуя.
Внезапно девушки исчезли — нырнули в один из палисадничков, хлопнула дверь, но которая? Фуке по инерции отшагал еще метров сто, озираясь и пытаясь углядеть поясок или ленточку на балконе, какую- нибудь чепуховинку, по которой можно опознать окошко провинциальной барышни. Но ничего такого не нашел, зато на него насмешливо уставился, оторвавшись от газонокосилки, какой-то тип. Напороться на отца или брата и услышать в свой адрес что-нибудь не слишком любезное Фуке совсем не хотелось, он развернулся и пошел в обратном направлении — жаловаться не на что, и розыгрыш, и даже цербер входили в правила игры. Когда он уже свернул на Парижское шоссе, ему пришла в голову забавная мысль: не этот ли парень подобрал его прошлой ночью?
— Охота? Какой уж из меня охотник! — возражал Фуке стоявшей возле его столика мадам Кантен. Возбуждение его еще не улеглось, и теперь, задним числом, он жалел, что дал упорхнуть двум перепелочкам. — Если и пальну иной раз, так все мимо!
— Просто я подумала, вы держите форму — совсем ничего не едите. Будь вы моим сыном…
Фуке терпеливо выслушал сетования хозяйки: как он осунулся, неважно выглядит… — не будь вчерашнего, вряд ли она стала бы его журить. И все же он был уверен, что Кантен не проговорился, потому-то и стоит здесь нестерпимым живым укором, точно хранящий постыдную тайну бронированный сейф. Эно не прав: Кантен никого не осуждал, не говорил ни слова, он просто был свидетелем, причем особенно неудобным — свой, но перебежчик, не известно, что он про тебя знает и что сделает. Может, ему все равно, но думать так почему-то неприятнее всего.
— Я слишком много пью, — сказал Фуке напрямик. — Вот и вчера напился. Пью и не могу остановиться.
— Лучше всего не начинать. — Мадам Кантен покосилась на бутылку. — Кто хочет остановиться, останавливается.
— Но вам от этого одни убытки!
— Мне дороже всего здоровье клиентов.
— Тогда откройте лучше санаторий. Разве ваш муж ничего вам не рассказывал?
Мадам Кантен растерялась:
— Да нет… Сказал только, что вы с ним заболтались и просидели допоздна. Знает, что я всегда в таких случаях волнуюсь…
— Не сердитесь на меня.
— Я не вас имею в виду.
А кого же? Фуке понял, что предательски заронил в душу Сюзанны подозрение: неужели муж все еще что-то от нее скрывает, — и это его, похоже, не огорчило. Ну а мадам Кантен, не желая углубляться в опасную тему, отошла от него. Ее тотчас сменила Мари-Жо.
— Как дела? — спросила она.
На ней был кружевной передник, приколотый к открытой черной блузке в обтяжку, под кружевом проступало сложное переплетение бретелек и завязок. Фуке пришло в голову, что этот смелый наряд носит невинная девушка; в последнее время мысли о целомудрии все чаще посещали его.
— Плохо, — ответил он. — Хуже некуда.
— А вы притворитесь, что ничего.
— Всю жизнь только этим и занимаюсь.
— Что, не клеится у вас с маленькими девочками?
— С чего это вы взяли?
— Моя напарница видела, как вы рыскали вокруг пансиона Дийон.
— Только этого не хватало! Хозяева принимают меня за пьяницу, горничные — за извращенца!
— Вот видите, все только о вас и думают! — засмеялась девушка.
— Послушайте, Мари-Жо. Признаюсь вам, как на духу, раз уж сегодня воскресенье: у меня есть тринадцатилетняя дочь.
— Не верю я вам! — Мари-Жо махнула рукой.
— Ну, как хотите! Вам, однако, пора бы вернуться на кухню. Все умирают с голоду.
— Даже вы?
— Я-то нет, но остальные…
Она обвела глазами зал:
— Это еще ничего. Вот посмотрите, что будет через неделю, на День Всех Святых! Только успевай поворачиваться! Тут ведь у нас столько народу полегло, случается, даже американцы приезжают помянуть своих. Вас, если хотите, обслужу отдельно.
— Да я ничего не имею против американцев, — рассеянно сказал Фуке. — Скажите-ка лучше, что это за люди, вон, входят?
— Это на заказанные столики.
— Нечего сказать, объяснили!
Вошедшие поднимали и шумно отодвигали стулья, уложенные спинками на накрытые столики.
— Сразу видно, народ организованный, — сказал, глядя на них, Фуке. — Наверно, одна компания?
— Вряд ли. Пара с девочкой — это владелец автосервиса в Домфроне и его жена. А этих, с мальчиком, я не знаю. Вам так интересно?
— Увидите, и часа не пройдет, как они все будут пить кофе за одним столиком… если уже не успели опрокинуть вместе по рюмочке или зайти в кондитерскую.
— Как говорится, с места в карьер. — Мари-Жо опять засмеялась и забрала у Фуке меню.
— Вот именно, кто кого обскачет…
Он, кажется, хотел узнать родителей Франсуа? Желание его исполнилось. Отец, должно быть его ровесник, выглядел лет на десять старше. Десяток лет — фора, которую легковооруженные мечтатели дают закованным в тяжелые латы центурионам-реалистам — дают и никогда не наверстывают, а уж те употребляют эти годы с толком, добиваются прочного положения в жизни, так что не стыдно встретиться с однокашниками. Сшитый по моде пиджак, очки без ободков, гладкое лицо, стрижка-ежик, намек на полноту и явные усилия согнать ее на теннисном корте — портрет достаточно красноречивый. Такой папа мог позволить себе отдохнуть в свое удовольствие вместе с нестареющей мамочкой; ей тоже повезло: она избежала участи большинства сорокалетних дам, которые в этом возрасте выглядят матерями собственных мужей. Уж этого господина, который, прежде чем приняться за лангуста, сосредоточенно выстукивал пальцами его панцирь, мальчиком никак не назовешь.
Папаша Моники (дылда, что курила с Франсуа в блиндаже, разумеется, и есть Моника, у которой уже случается «болезнь», еще бы — достаточно увидеть, какие округлости, не хуже, чем у Мари-Жо, открываются в вырезе ее кофточки!) был провинциальным вариантом отца Франсуа. Фигура не менее значительная, чем столичный житель, хотя и в более узкой сфере, он пользовался в лучших домах Домфрона, на званых обедах и местных авторалли непререкаемым авторитетом, прочным фундаментом которому служил постоянно растущий коммерческий оборот. Его супруга тоже наращивала обороты, без устали раскручивая глагол «иметь» во всех формах.
Дети сидели за разными столиками, но чутко улавливали незримые гармонические токи, объединявшие оба семейства — Фуке с Мари были бы белыми воронами на этом фоне, как цыгане в приличном обществе, — и нахваливали друг друга, раздувая первые искры взаимной симпатии. Их усилия
