— Да. Он разберется.
— Это он у тебя попросил?
— Я сам ему предложил, — замявшись, ответил Альбер. — В прошлый раз ему, похоже, пришлось перелезать через ограду. Покалечится, чего доброго, а нам отвечать.
— Молод еще, — сказала Сюзанна.
Кантен согласился. Хотя знал, что Габриель Фуке не так уж молод: тридцать пять лет. Лукавые глаза, курчавые волосы, открытая шея, небрежная грация движений смягчали впечатление угловатости и незаконченности, которое он производил на первый взгляд. Паспорт с записью «студент» напоминал циферблат часов с остановившимся маятником, а в карточке значилось, что он прибыл из Парижа и следует неизвестно куда. Может, идти туда не знаю куда — это и есть признак молодости?
— Сколько он у нас уже живет?
— Сегодня ровно три недели, — отчеканил Кантен ровным деревянным голосом. Теперь, когда смысл его скупых слов сводился к точности, он только так и разговаривал.
— С ума сойти! — сказала Сюзанна.
Она родилась в Тигревиле, но не могла себе представить, чтобы кто-то обосновался здесь в мертвый сезон: сомнительное удовольствие гулять по занесенному песком берегу, глядеть на пустые виллы, косо торчащие на холмах, бродить по заскорузлому, захолустному городишке. В конце августа последние туристы, снова нацепив галстуки, пестрым кортежем отправлялись восвояси, их провожали до первого поворота с видимым почтением и затаенным презрением. Потом гости появлялись редко и ненадолго: то свалится с неба, начитавшись путеводителя, и устроит пир горой шумное семейство, то закатится разгоряченная компания именитых охотников, то забежит продрогший, но бойкий коммивояжер. Фуке приехал первого октября. Вид у него был какой-то потерянный, никакого багажа он при себе не имел, снял номер с пансионом на сутки и тут же расплатился. Кантены ждали, что он вот-вот снимется с места и упорхнет, но дни шли за днями, а он все оставался, и его привычки постепенно стали частью распорядка гостиницы, так что в конце концов хозяева сами к нему привыкли. Обычно в такое время, когда не бывает постояльцев, в «Стелле» из экономии каждый день готовили одно и то же; проезжие находили меню превосходным, но им чаще всего приходилось закусить тут только разок. Фуке же две недели подряд безропотно ел на обед мидии со сметанным соусом и камбалу по-нормандски, пока наконец Кантен не позаботился о том, чтобы несколько разнообразить его пищу. Фуке стали подавать котлетки, которые делались для домашнего стола. Так, сам того не подозревая, он вошел в их семью.
Сюзанне врезался в память звук заводящегося мотора — такси, на котором Фуке приехал из Довиля, порожняком поехало обратно, в сторону моря. Она слышала гудение мотора, пока машина не свернула на бульвар Аристида Шани, в это время года окаймленный кружевом прилива. Но не успела потревоженная тишина сомкнуться, как зазвенел, с особой выразительностью — так, во всяком случае, ей казалось теперь, — звонок. Альбер поднял голову от железнодорожного справочника, с помощью которого старательно, как полярный исследователь, прокладывал маршрут ежегодного путешествия — на праздник Всех Святых он ездил в Пикардию навестить могилы своих родителей. Ужин у Кантенов давно закончился, плиты остыли, кухарка ушла домой в деревню раздосадованная — за весь вечер никто не спросил ни одной порции. Камбалы осталось еще и на завтра — тем лучше, потому что выйти в море рыбаки, похоже, не смогут. Одна горничная заступила на сонную вахту — прикорнула на перине в чуланчике, другая ушла гулять по берегу с поляком из молочной лавки или, скорее, поскольку шел дождь, обнималась с ним в каком-нибудь заброшенном блиндаже в Чаячьей бухте. Вечера проходили чинно и благостно, словно этот отставной матрос и его жена-крестьянка жили в собственном особняке «под готику». И вдруг звонок. Готический сеньор поспешил к дверям. На пороге стоял растерянный молодой человек. Он извинился, что потревожил хозяев в такой поздний час, объяснил, что опоздал на поезд в Довиле, и дождался, пока его представят сеньоре, подоспевшей разделить тревогу с супругом. Гость был одет в расстегнутую сверху замшевую куртку, обручального кольца на пальце не видно — нынче у молодежи так принято, лицо чистое, тонкое, но какое-то помятое, Сюзанна подумала, что он похож на виноватого ангела. Вот только непонятно, в чем он провинился. Его поселили в восьмом номере, из окна которого, за редким частоколом старинных колоколенок, вертикальным серо-стальным полотнищем виднелось море. Но прежде чем подняться, он долго звонил по телефону. Альбер нетерпеливо махнул Сюзанне рукой: «Иди-иди, видишь же, он тут еще нескоро!» Почему-то ей показалось, что он хочет от нее отделаться и заполучить гостя в полное свое распоряжение. Из-за того что Фуке явился в неурочное время, он попал в домашнюю обстановку; Кантены как будто не просто сдали ему комнату в гостинице, а милостиво и радушно приютили запоздалого путника.
— Вам ничего не нужно?
Обычно этой тусклой, стершейся, как старый грош, любезностью одаривала вновь прибывшего постояльца Сюзанна. В устах Кантена она прозвучала с особой значительностью, и гость это, кажется, почувствовал. Уже поднимаясь по ступенькам, он обернулся и встретил неожиданно внимательный, серьезный и ободряющий взгляд Альбера; секунду поколебался и пробормотал: «Да вроде нет». Другие всегда отвечали машинально: «Спасибо, нет». И это было первое, что слегка насторожило Сюзанну.
Два дня он безвылазно просидел в номере, питаясь одним чаем с сухариками, а на третий спустился утречком в прекрасном настроении и окликнул по имени Мари-Жо, которая подметала тротуар перед домом. Услышав, сколько он заказал газет и сигарет, Сюзанна позволила себе пошутить: «Вы что, готовитесь к осаде?» — «Не беспокойтесь, — ответил он в тон ей. — Не только убийцы листают свежую прессу в постели, такую привычку имеют еще биржевые игроки и драматурги. Все, чья судьба зависит от капризов публики и рынка. Лично я не играю на бирже, не пишу пьес и никого не убил, но очень люблю город, который называется Париж, и дня не могу прожить, если не узнаю, что там творится». Впрочем, месье Фуке недолго просидел в затворе. Он вышел в город раз, другой и начал прогуливаться каждый день, возбуждая жгучее любопытство местных жителей, которые гадали, что это за птица прилетела к ним на зиму глядя. Ему прислали поездом чемодан, перевели по почте деньги.
— Три недели! — сказала Сюзанна. — В городе, наверно, пошли толки.
Кантен приподнялся на локте:
— Какие толки, когда толковать-то не о чем! Фуке живет у нас, он наш постоялец и волен делать, что хочет. Тебя что, кто-нибудь о нем расспрашивал?
— Кое-кто пытался. Я стараюсь сменить тему, но уж очень он бросается в глаза: такие яркие рубашки, да еще эти его бархатные штаны…
— Летом таких, как он, сколько угодно.
— Это-то всех и удивляет — не по сезону одевается.
В гостинице Фуке никому не был в тягость. Он обладал особым даром легко и незаметно располагать к себе людей. Приносил цветы Сюзанне, шоколадки горничным, однажды даже предложил сигару Альберу, но тот не взял. Эти свои подарочки он оставлял на видных местах, не говоря ни слова. Да и не в подарках дело, а во внимании, с помощью такого условного языка дикари вступают в общение с белыми путешественниками или поклонники со строптивыми девицами. Но сам держался на расстоянии. Иной раз кажется: вот, совсем ручной, и вдруг он, не хуже Кантена, замыкается в глухом равнодушии. Сегодня вовремя, минута в минуту, приходит к столу, молча ест, пьет и читает газету. А завтра ни с того ни с сего посылает к чертям обычное меню, покупает крабов и сам их варит, спит до пяти вечера — и во всем доме праздничное настроение. Ну а спустя какое-то время — опять-таки неизвестно почему, снова становится пунктуален и сух, так что все думают, не рассердился ли он на что-нибудь. Но Фуке никогда не сердится, он просто где-то витает. Кантен украдкой наблюдал за этой его манерой: он тут случайно, он сам по себе и ему ни до кого нет дела.
— Знать бы хоть его планы, — вздохнула Сюзанна.
— Перестань! — холодно сказал Кантен. — Мы жалуемся, что комнаты чуть не целый год простаивают пустыми, что из-за этого терпим убытки, наконец в кои-то веки появляется постоялец — радуйся, казалось бы, такому везению, так нет, тебе надо, чтоб он каждый вечер перед тобой исповедовался. У нас тут, кажется, не монастырь, и ты не мать-настоятельница.
— Просто я старею, загадывать далеко наперед мне страшно, а не знать, что будет завтра, тяжело. Я люблю, чтоб все шло своим чередом, по распорядку. Ты бы поговорил с ним как-нибудь поделикатнее…
— Это его дело, мне ему нечего сказать. Мы думаем о нем больше, чем следовало бы. А все оттого,
