— Спеленали… А?
Захар сморщился, сжал кулаки.
— Эдак все — вперемежку. Скука скучная, — сказал он загадочную фразу и смачно плюнул в пыльные подорожники, примятые отъехавшей каретой.
15
Гудят и воют сквозняки, раскачиваются стены, и кажется, что костел клонится набок и потому только не падает, что шпиль, бесконечно длинный, как фок-мачта, цепляется за облака, и они, лохматые, быстрые, помогают выстоять старому костелу.
Уснуть бы, уснуть…
Кусок железа, остаток кровли, монотонно ударяет по карнизу, скрипит старая люстра — черный скелет прежней католической пышности.
Уснуть и не видеть всего этого! Но глаза противу воли опять пялятся на разбитые витражи. Лунный свет ли шутит шутки, или впрямь ожили бестелесные лики и усмехаются, и корчатся, и подмигивают красным оком через осколки цветных стекол.
Когда Алеша проснулся, было уже светло. Волосы его, платье, могильные плиты — все смочила роса. В уголках глаз, как в ямках после дождя, тоже скопилась чистая влага.
«Может, я плакал во сне? — подумал Алеша и промокнул рукавом мокрые ресницы. — Неужели и сегодня она не придет?»
Он посмотрел на такой мирный в утреннем свете храм и усмехнулся. Пройдет лето, осень, снег засыпет лопухи и наметет сугробы у щербатых окон, а он все будет ждать… Ах, Софья, Софья…
Встал, потянулся и пошел на рынок. Купил топленого молока, пару ситников и вернулся на свой сторожевой пост. У входа в костел сидела неприметная старушка.
«Плохое она место выбрала, чтобы просить подаяние», — подумал юноша и с удивлением увидел, что старушка машет ему рукой.
— Здравствуй. Тебя жду. Все правильно — на щеке родинка, глаза синие. Девицей ходишь? Я от Софьи.
— Письмо принесла? Наконец-то! — рванулся к старушке Алеша.
— Весточка моя на словах. Передай, говорит, ему…
— Кому — ему? — смутился он.
— Полно, юноша. Софья все знает.
Алешине лицо стало медленно наливаться краской. Какого угодно известия он ждал, но не этого. Старушка меж тем, не замечая его смятения, выкладывала новости одну другой удивительнее:
«Софья согласна идти с ним в Кронштадт… Софья просила привести его к ней под окно…»
— Ну так веди! — встрепенулся он.
— Поздно, мил человек, — виновато и через силу сказала старушка. — Да не смотри ты на меня так! Увезли Софью сестры монастырские. Нынче утром. Они и сказали ей, что ты мужчина.
Алеша опустился на мраморную плиту. Как волна накрывает с головой, забивает ноздри пеной, не дает дыхнуть, так оглушило его ужасное известие. Вот и все, конец мечте… И не скажет он никогда: «Милая Софья, я привез тебе жемчуга и кораллы…»
— Да очнись ты! — Старушка тронула его за плечо. — Софью повезли в Вознесенский монастырь, а оттуда в скит на озеро. Ей в миру жить нельзя. Она матерью покойной монастырю завещана со всем богатством.
— Да разве она вещь? Как ее можно завещать?
— Молод ты судить об этом. Матушка Софьина жила в мире горнем. Глаза у нее были беспамятные. Скоромного не ела даже по праздникам. А уж как молилась! Так молиться не только киноватки, но и великосхимницы не умели. Стоит с крестом и свечой в руке и ничего не видит, кроме лика святого. Свеча толстая, четыре часа горит. Я однажды крест после молитвы из ее рук приняла и уронила, грешница. Крест от свечи раскалился, как огненный, а она и не заметила, что ладони в волдырях. Обет монашеский потому не приняла, что дочь при ней жила, Софьюшка. Да и мужа она ждала.
— Откуда ждала?
— Из Сибири. Откуда еще? Отец Софьи богатый болярин был, да… — старушка сделала неопределенный жест рукой, — был «противу двух первых пунктов».
Кто не знал этих страшных слов — государев преступник, значит, подрыватель устоев державы, супостат, значит, пошедший противу двух первых пунктов государева указа.
Странно было слышать эти слова из уст странницы, но столь многим виновным и безвинным ставилось в упрек пренебрежение к «двум первым пунктам», что слова эти вошли в обиход.
— Был человек и не стало, — продолжала старушка тихим голосом. — Ждала она мужа, жила при монастыре тайно, а как ждать перестала, так и померла.
— Софью спасать надо, — страстно сказал Алеша. — Нельзя человека насильно в монастырь заключать. Помоги мне ее найти, сделай доброе дело!
— А кому — доброе? — Старушка внимательно всмотрелась в Алешу. — Ты скажешь — любовь…
— Любовь? — Он опять покраснел. — Я и не думал об этом.
— От любви добра не жди. — Она мелко затрясла головой. — Любовь — это морока, муки, смятение души. А в монастыре — тихо… Мать Леонидия — святой человек. Она Софью любит, не обидит. Привыкнет наша голубка и будет жить светло и праведно.
— Софья-то привыкнет? Она скорее руки на себя наложит. Пойми, не могу я ее бросить. Не будет мне покоя.
— Зачем девушку в Кронштадт звал? Разве ей там место?
— Видно, плохо звал, — вздохнул Алеша.
— Софью надо было к матушке своей вести, — вдруг сказала старушка проникновенно. — У тебя где матушка живет? Алеша назвал родную деревню.
— В какой волости, говоришь? — переспросила старушка. — Видно, бог вам помогает. Микешин скит тоже в той стороне.
— Микешин скит?? Так Софью туда повезут?
— Слушай и запоминай. Путь туда долгий.
16
После того, как Саша Белов в последний раз махнул рукой и выбежал из ворот дома в Колокольниковом переулке, жизнь Никиты Оленева была заполнена одним — он ждал известий от отца. Кажется, все сроки прошли, а нарочных из Петербурга с письмом и деньгами все не было. Никита томился, нервничал. Сама собой напрашивалась мысль, что отец не хочет его видеть, что тяготится самой необходимостью заботиться о сыне.
Август в Москве был пыльным и жарким. Занятия в навигацкой школе кончились до осени. Скучая без друзей и вынужденного безделья, Никита вспомнил свое былое увлечение — рисование. С утра, взяв картон и уголь, он уходил на весь день, чтобы, примостившись где-нибудь в тихом переулке, рисовать главки древних церквей, белокаменную резьбу на полукруглых апсидах и узорочье кокошников. Удачные рисунки он развешивал в своей комнате.
Особенно нарядной и веселой получилась церковь Ржевской Божьей Матери, стоящей на берегу глубокого Сивцева оврага. Гаврила долго рассматривал рисунок, потом вздохнул. — Похоже на наш Никольский храм. Тоже на холме стоит. А помните, Никита Григорьевич, надвратную надпись на нашем храме? «Пусть будут отверсты очи твои на храм сей ночью и днем». Матушку вашу покойную, княгиню Катерину Исаевну, очень эта надпись умиляла. — И словно спохватившись, что сказал лишнее, он поспешно
