фантастической — никогда. Однажды он положил ей руку на плечо. «Алик, — подумала Неля, — Алик вернулся». Она резко обернулась и встретилась с Юрой взглядом. Он смотрел на нее как сумасшедший. Взгляд был молящий, один из тех последних взглядов, которые успевает бросить моряк с потерпевшего крушение судна в поисках обетованного берега. Бросить на всякий случай, отчетливо сознавая, что берега нет, а есть только черная холодная пасть морской пучины, и предчувствуя скорый и неминуемый свой конец. «Боже мой, — в ужасе подумала Неля, — а нас ведь теперь двое таких…» Ей не хотелось причинять ему боль. Тем более что если немного забыться, то может показаться, что это вернулся ее Алик, вернулся смысл жизни, вернулась сама жизнь…
Больше всего на свете Юра боялся потерять ее. Он торопился со свадьбой, с приездом стареньких родителей из Воронежа, с тратой денег на подарки, на устройство маленького семейного праздника. Когда они с Нелей вернулись из загса, на пороге их поджидали родители. Вряд ли кто-то из них был рад этому браку. Мама Нели поджимала губы и совсем не надеялась на то, что все будет хорошо. А родители Юры — простые люди — стояли и хлопали глазами на непонятную им заморскую какую-то Нелю, бледную и тонкую, в отличие от розовощеких круглолицых девчат, с которыми раньше гулял их Юрик. Трое его друзей выстроились как на параде — все в черных костюмах, под руку со своими женами — быстро вянущими толстушками с невеселыми и хитрыми глазками. Все это напоминало Неле полузабытую детскую сказку, только чуть-чуть переиначенную. Ту, в которой Дюймовочка все-таки вышла замуж за крота. Где не было никакой ласточки, никакого счастливого конца, никаких эльфов. Она поняла, что не увидеть ей больше солнышка. Но ведь солнышка и не было больше… Так какая разница.
Во время их первой брачной ночи, да и всех последующих за этой в течение двух лет ночей Неля крепко зажмуривалась и, отвечая на ласки мужа, думала потерянно: «Алик, это мой Алик…»
Она говорила, а Ка снова не в силах был сидеть рядом, не в силах слушать.
— Бедная моя девочка, — шептал он, и Неля оказывалась уже в его в объятиях, он целовал ее бледный лоб.
Неля замолчала, она подставляла ему губы и закрывала глаза…
— Открой глаза, — говорил он, — немедленно открой глаза. Это я, и больше никого никогда не будет. Ты хочешь, чтобы это был я?
— Да, — шептала она, — теперь все по-другому, теперь там все кончилось, осталось только…
Но Ка не слышал и не слушал, что она говорит. Он задыхался от незнакомого чувства, от такого странного и совершенно незнакомого…
Дверь, ведущая на веранду, осталась открыта. Там, возле дома, тоже творилось что-то немыслимое. Распускалась сирень, цвели нарциссы, а жимолость по обеим сторонам садовой дорожки расплескивала приторный медовый аромат. И — ни звука. Только соловей разливался на все лады, призывая свою возлюбленную, свою единственную возлюбленную, приманивая фантастическим пением, рассыпал в воздухе свои волшебные трели, а потом замолчал на минутку, наверно, она все-таки прилетела к нему, зачарованная его песней, и он снова запел, но совсем уже по-другому, словно умирая от счастья в этом медвяном раю…
3
На следующий день Ка явился на работу несколько помятый. И без галстука. И что-то глупое светилось в его глазах. И работать совсем не хотелось. А хотелось снова к ней, в медвяный этот рай, в соловьиные трели…
— Да, — сказал он Галке, пока та с удивлением несколько минут разглядывала его. — Я не ночевал дома…
— А ползал по-пластунски по кольцевой дороге, — отозвалась Галка.
— Что, так плохо выгляжу?
Он с ужасом стал разглядывать свои брюки и пиджак.
— Не бойся, народ не догадается, а я не выдам, — и Галка снова принялась его разглядывать.
— Я ночевал у деда, а там нет утюга, — оправдывался Ка.
— Там есть утюг, — со знанием дела объявила Галка, не прекращая своей ревизии. — Я им как-то раз даже пользовалась.
— Значит, там отключили электричество. В пригороде такое часто случается, — предположил Ка.
— Это уже лучше, — сказала Галка, — так и объясним народу. Только ты должен сделать недовольный вид, мол, черт побери, отключили…
— Так? — спросил Ка, старательно хмуря брови, и Галка покатилась со смеху.
— Да ну тебя! Я вас, мужчина, не знаю. Где наш Ка? Куда вы его дели?
И он тоже засмеялся, как будто его поздравляли с праздником, с днем рождения… Ну конечно с днем рождения, потому что он вчера родился заново. Нет, не вчера, а недавно, совсем недавно, только он точно не помнит когда именно…
Их смех прервал телефонный звонок. Ка снял трубку и радостно представился.
— Привет, — заговорил Илья. — Ну и путаница эта твоя девчонка.
Сердце у Ка упало. А поскольку падало оно с очень большой высоты, то на минутку даже остановилось.
— Что ты имеешь в виду? — медленно, прислушиваясь, стучит оно или нет, спросил Ка.
— Ребенка у нее никакого нет. Мама уехала одна. Вот так. И потом, зря ты меня уверял, что она не имеет никакого отношения к твоему бизнесу. Я птица стреляная, меня не проведешь…
Ка машинально положил трубку. Он бросил ее непроизвольно, гремучую змею, от которой нужно было поскорее избавиться, хотя она уже и выплеснула весь свой яд. За те несколько секунд, пока под пальцами его снова не раздался звонок, он сообразил, что ничего не хочет слышать и знать. Но звонок трещал не переставая, и он снова поднял трубку:
— Нас разъединили…
4
Старик обожал сына. Он не смог удержать рядом с собой Ольгу, но сын, сын безраздельно принадлежал ему. Смущало только его сходство с матерью, но Старик уверял себя в том, что сходство было чисто внешним.
— Он двигается точно так же, как Ольга. И даже волосы со лба убирает совсем как она, — сказала как-то сухопарая дама.
И он сорвался. Впервые за всю жизнь. Он кричал ей, что не хочет ничего такого слышать, что все это совсем не так, и чтобы она никогда больше («слышите, никогда больше!») не смела этого говорить. А потом, на кухне, через несколько минут, извинялся: «Не знаю, что со мной…»
Но она, похоже, не обиделась, а только сказала: «Я понимаю». Он посмотрел на нее и увидел, что она действительно понимает. Но понимает что-то такое, что ему понимать совсем не хотелось, то, что ему не хотелось признавать.
Сын рос, и Старик постарался, чтобы у него было все. Все, чего он только ни пожелает. Но вот подарить ему друзей он не мог. Маленькие мальчики и девочки приходили к ним домой, затравленно озираясь, им было не по себе от садовых дорожек, проложенных красивыми петлями и усыпанных лепестками роз, цветущих вдоль них. Им было неловко ступать по бухарским коврам ручной работы, которые он привозил из Средней Азии, пить лимонад из хрустальных бокалов, похожих на большие льдинки, которые, казалось, одно неловкое движение и рассыплются в руках радужной крошкой. Они уходили подавленные, а потом, возвращаясь в свой обшарпанный дом, с кипящими кастрюлями на кухне, с пьяным отцом, храпящим вечно на диване, начинали тихо ненавидеть Альку.
Если бы у него был только самый лучший велосипед или, скажем, самый крутой видик, они бы
