свою службу будущему историку. Трудно в нескольких сотнях страниц книг уловить хоть какую-нибудь дельную, мужественную и нешаблонную мысль; хоть одну проблему, поставленную с полным уразумением ее государственной, не зависящей от преходящего момента важности. Можно видеть известный трагический надрыв в непрошенном, нарочитом и словесно-невоздержном национальном самоуничижении автора. Но нельзя без отвращения читать юродствующие моления В.В. Шульгина к евреям — оставаться, так и быть, властителями России, но не быть властителями жестокими! Неизмерима глубина ненависти, скрытой под этим верноподданническим признанием, но она есть исключительно дело совести писавшего и не подлежит суду человеков. При всей общеизвестной и многолетней остроте спора В. В. Шульгина с русским еврейством, на этот раз он превзошел самого себя; тем не менее его книга едва ли прибавляет что-нибудь существенное к этим давнишним чертам его общественного лица.
Зато она чрезвычайно показательна как иллюстрация на индивидуальном примере совсем иной, гораздо более общей проблемы, остававшейся все время вне поля зрения автора, да и вряд ли ему доступной. Личность В. В. Шульгина еще раз предстает в ней в качестве материала к вопросу о столичном (имперском) и провинциальном (этническом) элементах национально-государственной культуры, в последнее время часто и по разным поводам затрагиваемому. При всей своей высокой личной порядочности, пронесенной через годы небывалых политических бурь, при всем богатстве и сложности своего политического прошлого — В.В. Шульгин за всю свою долгую общественную деятельность, даже и будучи на виду у всей России, так и не сумел вырасти до размеров фигуры действительно общероссийской. Так до конца ему и не удается освободиться от провинциальности, южнорусскости, односторонности, местности интересов и кругозора, литературно целиком вмещающихся в излюбленную им форму обличительно-развлекающего фельетона. Не в этом ли основном противоречии — провинциальных данных и общероссийских притязаний — кроется истинная причина тех ложных, прекарных и трагикомических положений с последующим обилием запоздалых и напрасных самооправданий, которыми доселе кончались для В. В. Шульгина эпизоды его карьеры, рассчитанные на всероссийское значение и признание? Примеры у всех на памяти. Убежденный и закаленный монархист в роковую для государства минуту едет в Ставку «отрекать» покойного Государя и впоследствии, после финала той политической феерии, где ему довелось дебютировать в столь новой и неожиданной роли, истощается в усилиях подвести под свои революционные упражнения какой-то исторический смысл. Смелый эмиссар из Зарубежья совершает легендарное путешествие «за чертополох», благополучно возвращается и слагает для потомства повествование об этом достопамятном событии, с изобилием метких наблюдений и глубокомысленных историко-философских формул относительно блестящих перспектив, открываемых нэпом и т. п., с захватывающими детективно- кинематографическими сценами слежки, погони и спасения; весьма лестная для еврейского самолюбия часть книги посвящена сплошной солилоквии в киевско-одесском стиле, адресованной некоему коллективно-фантастическому Цыперовичу. По возвращении за кордон в один прекрасный день обнаруживается страшная истина о том, что отважный гонец на родину, сам того не подозревая, за все время своих приключений ни разу не пропадал из виду чекистов, выпустивших его обратно лишь по им одним известным соображениям. Героическая эпопея кончается скандалом и грязью. В.В. Шульгин, однако не унывает, обращается к общественному мнению эмиграции с более или менее успокоительными и оптимистическими — quand meme — отписками. Затем, не замолкнув даже на приличествующий случаю минимальный срок, преподносит читающей публике (на средства издательства, посвященного, если не ошибаемся, отстаиванию национально-государственного единства России) продолжение своей оды к Цыперовичу!
С тех пор, по иронии судьбы, В.В. Шульгин лишь в изгнании обратился, по парижскому месту печатания его статей, в публициста, некоторым образом столичного, много времени и сил тратится им на обличения украинского сепаратизма — дело, конечно, заслуживающее всяческой похвалы. Но и в этой области, в которой многоопытному киевскому публицисту, казалось бы, книги в руки, где самая провинциальность и «местность» культурно-областной традиции, его вскормившей, могла бы помочь ему подняться на высоты истинно государственного делания, — В.В. Шульгин теряется в «слишком человеческих» и личных спорах против дубового сепаратистского невежества. И напрасно стали бы мы искать у него разработанной системы общих идей, изобличающей самоубийственные нелепости последнего политического чудища, рожденного из недр европейского утопизма — пресловутого права на «самоопределение» по диалектологическим признакам. Пойти по этому пути значило бы для неунывающего «белого мечтателя» найти некоторые точки соприкосновения с еретиками, усомнившимися в спасительности и непреходящести европейского учительства в этом мире. Гораздо вернее и покойнее предаваться историческим воспоминаниям по разным юбилейным оказиям или даже выносить на суд все терпящей публики давние семейные споры с пресловутым брест-литовским племянником.
Еврейской проблемой, не в пример украинской, В. В. Шульгин занимается очень давно, еще с добрых старых времен всеобщего благополучия, и притом с большей пристальностью; не без публицистического блеска, но и не без излишнего и недостойного шума. При всем разнообразии случаев, побуждавших его браться за перо, основной круг еврейских проблем, привлекавших его внимание, оставался неизменно одним и тем же: это были всегда вопросы примитивного соперничества рас и кровей и еще вечная тревога за исход борьбы за экономическое преобладание, в смысле захвата хозяйственных высот, либеральных профессий и социального статуса, между народом-хозяином и пришельцами. Тем самым В.В. Шульгин становился на почву, которую давно облюбовала еврейская периферия, и на точку зрения, с которой и она разумела русско-еврейский вопрос; противники оказывались, как это ни странно, соблазнительно похожи друг на друга и совсем друг другу по плечу, и спор, безнадежный, но привычный, даже комфортабельный, для обеих сторон, благополучно продолжается до сего дня. Но уже следующий по глубине аспект еврейской проблемы, который мы назовем геополитическим, — противоречие между тесной географической локализованностью расселения евреев на русской равнине и общеимперским значением русско-еврейской культурной и политической коллизии, между неприятием и преодолением местно-провинциальной резиньяции, раскрывающимся в исторических судьбах русского еврейства, и полной государственно- территориальной безболезненностью этого процесса даже в среде утопически-периферийной — все это сознается В.В. Шульгиным весьма смутно и неохотно. Глубочайшая же религиозно— трагическая и провиденциальная сторона русско-еврейской проблемы для него окончательно и навсегда останется книгой за семью печатями, о ней в последней его книге нет даже и мимолетного упоминания, и здесь он как духовный тип еще больше уподобляется еврейской материалистической периферии. Не имея в настоящий момент доступа к книге В.В. Шульгина и имея в свое время случай лишь довольно бегло ее прочитать, мы вынуждены отказаться от поисков некоторых других, еще более конкретных черт, сближающих его облик с этой малопочтенной духовной категорией, которые, мы уверены, нашлись бы в достаточном количестве. По-видимому, слишком враждебно-пристальное внимание к некоторым явлениям, особенно при отсутствии у наблюдателя иммунизирующего аппарата в виде системы собственных положительных и превосходящих идей — небезопасно для него самого в смысле духовной заразы. С другой стороны, давно известно, что еврейско-периферийный тип как духовная субстанция обнаруживает недвусмысленные способности к экспансии за пределы собственно еврейского этнического элемента.
Книга В.В. Шульгина была способна и даже, может быть, рассчитана автором на кратковременную, хотя и довольно шумную сенсацию, к счастью, давно умолкшую. Справедливость требует, впрочем, отметить, что, как всегда, львиная доля заслуги за создание этого succes du scandale принадлежит еврейским литераторам. Самые почетные лавры в этом смысле стяжал, по-видимому, г. Поляков-Литовцев, от статьи которого в газете г. Милюкова, поражающей своей бестактностью и полным отсутствием чувства меры, сильно покоробило даже многих его кадетских единомышленников.
По этому случаю да позволено нам будет коснуться одной любопытной стороны старой юдофильской традиции русской эрдековской печати, сохранившейся за рубежом в полной неприкосновенности. Для защиты против нападок антисемитов эта печать всегда не только гостеприимно предоставляла свои столбцы еврейским журналистам, но и отказывалась от всякой цензуры их ответов, иногда весьма невредной (можно пожалеть, с точки зрения еврейских интересов, что редакторский карандаш г. Милюкова, по-видимому, не прикоснулся к статье г. Полякова-Литовцева). Зато этим, в громадном большинстве случаев, покровительство и ограничивается; редко эрдековские идеологи славянорусского происхождения вдохновляются наветами «черносотенцев» на самостоятельные подвиги защиты угнетенной невинности. И здесь, в эмиграции, мы напрасно искали под «филосемитическими» статьями в республиканской газете
