Евреи и Евразия

Штатах плутократический режим обходится без многих фиговых листков, которыми он прикрывается в Европе. Нигде зависимость массы от капитала не принимает таких угодливо раболепных форм, как в С.Ш. Счастливец, использовавший до конца свой «шанс», т. е. свою бессовестность, жестокость и удачливость для личного обогащения, является здесь прежде всего предметом поклонения и примером для подражания, а отнюдь не объектом социального протеста. На сем камне воздвигнуто капище мамоны — в сердцах самих ограбленных и неудачников, и никакая агитация «сознательных» пролетариев его не поколеблет. И деловая жизнь, и школа, и зрелища, и в первую очередь дешевая печать с ее миллионными тиражами ведут изо дня в день упорную, кротовую работу по оглуплению массы, погружая ее в злостное невежество и, прежде и паче всего, сознательно и планомерно разжигая в ней уголовные инстинкты — влечение к убийствам, похищениям, изнасилованиям и т. д. Успехи в этом отношении достигнуты уже громадные. Уже, можно сказать, совершенно выполнена задача вытравить из масс элементарное чувство негодования по отношению к преступнику — шантажисту, похитителю, убийце и т. д. — и заменить его чисто спортивно- состязательным любопытством к борьбе ловкого, популярного вора или убийцы против старых, скучных судейских крыс с их допотопными, хаотическими, не кодифицированными законами. Многое, впрочем, в этих законах весьма современного происхождения (вроде стерилизации или казни синильным газом) и тоже придумано для разжигания человекоистребительных инстинктов. — Над сценой этой борьбы маячит зловещая, но популярная тень электрического стула: он исполняет роль цирковых зверей поздней эпохи классической древности. На него взойдет, проиграв битву, убийца или насильник, об этом событии будет объявлено огромными буквами на первой странице миллионов газетных экземпляров, и о нем несколько дней будут толковать дети в школах и дамы в салонах. На смену придет известие о крупном и злостном банкротстве, о поимке беглого каторжника, о пожаре в какой-нибудь жилой казарме с десятками заживо изжаренных, об очередном расстреле нескольких десятков интеллигентов в Сов. России, о шестом скандальном разводе кинематографической звезды и о миллионе других вещей, под шумок которых обделывают свои делишки партийные политики. Еще, кстати, одно достижение демократии: слово «политик» — «политишэн» в Америке уже вполне, без оговорок и околичностей, равнозначаще словам «темная личность», «мошенник», «паразит» и т. п. Один и далеко еще не самый худший результат такого положения тот, что, напр., среди 10 млн. населения «Большего Нью-Йорка» нельзя найти 10 человек, которым можно доверить городские деньги. Конечно, обыватель, особенно «стопроцентный» американец с остатками былой пуританской закваски, уже давно спрашивает себя с горестным недоумением, как долго все это еще будет продолжаться. Но оформить эти недоумения и выразить их в политическом действии просто некому. Нет здесь, прежде всего, кадра идеалистической молодежи, нет независимого культурного и устойчивого среднего сословия (есть только раболепная толпа слуг крупного капитала, живущих под вечной угрозой быть съеденными в безостановочном процессе централизации и рационализации), нет многочисленной, спаянной традициями, и славными традициями армии (здешние общества ветеранов войн являются, прежде всего, организациями борьбы за законные государственные пенсии против циничного обирательства со стороны акул партийной политики), нет опытной, компетентной бюрократии (даже самой важной в наше время части ее — дипломатического корпуса), — несколько особое положение создается в связи с затянувшейся на целые годы безработицей для десятков миллионов (с семействами) людей. Может быть, здесь таятся известные опасности для существующего порядка. Америка отреклась от европейской и классической культурно-исторической традиции, от искания духовных ценностей и культурного идеала — ради благ мира сего ради разрешения проблемы человеческой нужды, победы над библейским проклятием земной скудости. Голый человек на голой земле начал гигантское строительство, достигнуты были гигантские успехи и поставлены фантастические цифровые рекорды. И вдруг все в один прекрасный день оказалось сатанинским маревом. Библейское проклятие предстало опять в формах какой-то жуткой мороки, опрокидывающей все законы самонадеянного разума. Десятки тысяч людей без крова — при множестве пустующих, обесцененных домов. Сотни тысяч голодающих — вследствие переизбытка хлеба и плодов земных. Миллионы нуждающихся в самом необходимом — вследствие совершенства техники и сказочной быстроты производства.

В американских условиях социальная революция, если бы она произошла, наверное, значительно превзошла бы русскую кровопролитием и нагромождением ужасов. Но, по нашему убеждению ее здесь не будет. Чтобы дать простор инстинктам уголовщины, в виде революции, нужен сначала жертвенный порыв беззаветных идеалистов. Так это было в России. Американский же строй своевременно превратил всю активную часть населения в виртуальных преступников-индивидуалистов. (Малочисленная кучка евреев-агитаторов коммунизма не идет в счет: в ее шумной деятельности не без основания усматривается действие расово-самовозвеличительных инстинктов, и в ней тоже сильно представлен виртуально-уголовный элемент.) — Остается, таким образом, прекрасный шанс для властолюбца, который дал бы (или хотя только положительно обещал) всем минимум хлеба. Но, конечно, не президент Рузвельт, этот человек завтрашнего дня. Громоздкая система его Н.Р.А. сложна и непонятна не только для масс, а главное, по своему стилю (умеренности, сдержанности и доле здравого пессимизма в прогнозах и обещаниях) идет вразрез с традиционной политикой оглупления, опрощения и криминализации масс. Доверие страны к Рузвельту держится на все еще огромных, но истощимых (даже явственно истощающихся) запасах традиционного, первобытного американского оптимизма. — Но если бы даже, положим, пришел другой, «настоящий» человек — насадил ли бы он идеократию? Скорее, наоборот, в его чуде насыщения толпы хлебами было бы, наверное, еще меньше идеократического содержания, чем, скажем, в русском коммунизме, имеющем за собою, как-никак, неукротимый пафос социальной справедливости.

Со всем тем мы бы не решились сказать, что идеократия, хотя бы в одном своем понятии, останется навсегда несовместимой с американизмом. Скажем более. Некоторый минимум идеократических инстинктов (если позволительно так выражаться) уже и сейчас можно проследить в том спасительном неписаном правиле, по которому профессиональные «политики» не пропускаются дальше определенных ступеней иерархической лестницы. Так, в президенты республики здесь может пройти талантливый дилетант (Теод. Рузвельт), несвоевременный оптимист (Хувер), дерзкий новатор (Франкл. Рузвельт), худосочный кабинетный идеолог (Вильсон), загадочный мужчина (Хардинг), незначительность, прикрытая молчаливостью, (Кулидж), даже идеалист-практик (Линкольн) и т. д. Но достоинство нации сравнительно редко подвергается поруганию ставленником политических жуликов. Для стока политических нечистот здесь поставлены клоаки на более низком уровне: городские самоуправления и связанные с ними бесчисленные штатные должности и синекуры, из-за которых совершенно открыто ведется торг; суд и полиция, безнадежно скомпрометированные тесной и деловой связью с уголовным миром; в значительной степени администрация штатов и графств.

Мой общий вывод таков: здешняя плутократия основательнейшим образом разрушила самые понятия о нравственности в праве, об ответственности власти, о служении государству. Духовное опустошение и распыление, систематическое пестование уголовных инстинктов и умерщвление воли к высшей культуре при безостановочном «поумнении» масс, т. е. безоглядной установке индивидуума исключительно на расчет личной выгоды и удовольствий, зашли уже так далеко, что в пределах обозримого будущего нет шансов на изменение политической системы, как она ни опостылела очень многим.

Остаются непредвиденные случайности вроде возможности нарождения в городах большого антиеврейского или антикатолического движения. Едва ли оно привело бы сразу к ощутительным изменениям, но могло бы послужить трамплином для возникновения критического отношения к деятельности рыцарей политики и биржи. Главнейшим же образом надо иметь в виду возможность и даже вероятность войны с Японией, к которой Америка, в общем, не подготовлена ни военно-технически, ни морально. В этом случае в народе могли бы быть разбужены какие-то древние инстинкты национально- государственного самосохранения, и тяжелый кошмар засилья биржи и уголовщины мог бы хоть несколько рассеяться.

Нью-Йорк

А.А. Шликевич:

Итак, где же то общее, то органически свойственное нашему времени, что мы могли бы принять как