Так, полосами, шла наша жизнь, переходя от мрачного отчаяния к мечтам о весне и нарциссах. Мы с отцом были связаны прочной нитью, жили почти одной жизнью, с разницей только в том, что надежд у меня было больше, потому я и не покончила с собой, как он. Отец, как и в книгах, так и в реальности, обладал способностью ощущать протяженность времени. Удивительной, едва ли не буддистской способностью прочувствовать каждую секунду. Потому, когда он был рядом, у меня все ладилось, без него нападала тоска. Любила я его так сильно, что порой это чувство становилось невыносимым. Много лет я не понимала, почему он решил уехать зимой из Монтаны. Теперь, прочитав его записи и дневники, где, впрочем, о нем самом говорится лишь вскользь и намеком, я вижу, что он тогда отчаянно пытался найти новый стимул жить. Роман «Уиллард и его кегельбанные призы» вышел в твердом переплете, хорошо продавался, однако рецензия на него, появившаяся в «Субботнем обозрении», была разгромная. Критик писал: «Это самая худшая книга 1975 года». Сама я прочла «Уилларда» только в последнем классе. До того отец мне читать роман запретил, то есть унес в свою спальню или в кабинет, в одну из тех двух комнат, куда я почти не входила.
— Вот исполнится восемнадцать, тогда и прочтешь.
Последняя запись в его дневнике была сделана через шесть дней, после того как он уехал, оставив меня на попечение Лекси:
«Пытаюсь разобраться со своим дерьмом здесь, в Сан-Франциско, в смысле со своей жизнью, то есть с тем, что от нее осталось.
Очень теплый, хороший день».
К счастью, тогда, осенью 1975 года, накануне его отъезда в Сан-Франциско к нам пришли Лекси и ее сестра Дин и предложили мне до конца учебного года пожить у них. Я училась уже в одиннадцатом классе, мама как раз только что перебралась из Калифорнии на Гавайи, и я понятия не имела, куда деваться. Я устала, мне ничего не хотелось. Кроме того, я надеялась, вдруг отец передумает и вернется. Отлучаться с ранчо — правда, ненадолго, по делам в Сан-Франциско или на охоту, — ему случалось и раньше, но он всегда возвращался.
Отец открыл для меня кредитный счет в магазине «Сакс и Фрайер», где продавались книги и фотоаппараты, который принадлежал его другу Джону Фрайеру, а также в парочке магазинов одежды. Открыл в банке банковский счет и пообещал ежемесячно переводить на него деньги.
Подробности переезда стерлись из памяти. Помню, что с собой я взяла один чемодан и кошку по имени Миттенз, пригретую, несмотря на протесты отца. Согласился он, когда я сказала, что в дом мы ее возьмем только на зиму и что без нас она пропадет. Остальные мои вещи, так же как и воспоминания о самом отъезде, навсегда остались на ранчо.
Зато я хорошо запомнила один день, примерно через месяц после моего переезда, — холодный, искристый от снега, выпавшего накануне толстым, футовым слоем. Я должна была перевести лошадь в конюшню к Дин. Конюшня стояла недалеко от их дома, на другом берегу ручья, рядом с пастбищем, куда начиная с весны выгоняли пастись лошадей.
Без отца в доме на ранчо было пусто и одиноко. Когда мы вышли, Лекси застегнула на мне мой потрепанный комбинезон, натянула поглубже огромную вязаную шапку, подтянула шарф и велела садиться в седло. Ей, конечно, хотелось меня сопровождать, но она сдержалась. Тоном, не допускавшим никаких возражений, Лекси сказала:
— Дин ждет нас к обеду. Так что не останавливайся: рысью, шагом, рысью, шагом, и к полудню доберетесь. Если нет, то поеду обратно вас искать.
Примерно на полпути моя лошадь поскользнулась, и я, почти беззвучно, свалилась в снег. Снег оказался мягкий, будто перина, и я лежала и смотрела в безупречную синеву неба Монтаны. Лошадь постояла рядом, наклонила голову, посмотрела своими темными глазами и осторожно коснулась меня мягкими, теплыми губами. Я встала, снова села в седло, и мы поехали дальше.
С отцом я увиделась только на Рождество, на обратном пути с Гавайев, куда я ездила навестить мать, сестер и брата. В Сан-Франциско я прожила неделю — у меня случился бронхит, и нужно было сначала выздороветь. К врачу мы шли пешком от новой квартиры отца возле Койт-Тауэр в другой конец Колумбии, и, когда он не стал дожидаться, пока тот скажет, что со мной, я поняла, насколько отец не в себе. Денег он выдал мне либо на такси, либо на лекарство, так что пришлось выбирать, то ли брать такси, то ли покупать лекарство и, шатаясь от слабости, с температурой 102[33] отправляться домой пешком. В конце концов я купила антибиотик, выписанный врачом, и вернулась домой пешком, слишком слабая, слишком уставшая, даже чтобы заплакать. Мне было пятнадцать лет, но я казалась себе старой-престарой старухой, жить которой осталось недолго.
Я спросила у него, как мне быть дальше, и отец сказал, что я могу поехать с ним в Японию и закончить этот учебный год там, а могу вернуться к матери на Гавайи. Ни то ни другое мне не понравилось. Отец в то время, только что разбежавшийся с очередной подружкой, в ожидании визы пил без просыпу.
Я жила в Сан-Франциско, пока не поправилась и не улетела в Монтану; денег отец давал мне достаточно, и я заказывала обеды на дом и кое-как справлялась. Помощи я у него попросила только раз, когда подошло время писать работу по биологии. Он обошелся со мной внимательно, проследил, чтобы у меня было все необходимое, и без разговоров уступил кабинет и печатную машинку. Для меня, подростка, получить такое разрешение, иметь право брать его личные вещи было очень важно. Я обрадовалась и, несмотря на болезнь, подолгу просиживала в кабинете. Да, мой отец изменился, зато я могла попадать в тот волшебный мир, где он оставался таким, как прежде.
Отец улетел в Японию и в Монтану вернулся только через семь месяцев. Я жила у Лекси и Дин. Они собирали меня по кусочкам, и так деликатно, что я этого даже не замечала.
1976–1977
Тем слезам суждено было пролиться, подняться откуда-то, из неведомого источника, скрытого далеко и глубоко под землей, приплыть от могильных холмиков и дешевых гостиничных комнат, где на стенах лежит печать одиночества и отчаяния.
К сожалению, горя вокруг хватило бы оросить пустыню Сахару.
Пока отец был в Японии, лошадь моя повредила ногу. Доктор Колми ее усыпил, и я села рядом на землю, положила лошадиную голову к себе на колени, гладила шею и смотрела за луг, на черепичную крышу нашего дома. От ветра трава полегла, и было видно амбар и окно кабинета, куда скрывался отец. Потом, спустившись, он всегда говорил, какой был день, хороший или не очень. Однажды я спросила, а какой день хороший. Отец испытующе посмотрел на меня и сказал:
— Когда восемь страниц. Когда шестнадцать, то еще лучше.
Теперь кабинет пустовал, отец был в Японии. Вернуться он должен был только в конце июля.
Мимо проходили наши соседи, закончившие работу в поле, и, увидев меня, сказали, что у них есть заступ и они похоронят лошадь. Дин с Лекси отвезли меня в Милл-Крик. Они записали меня участницей на местный турнир «Королевского родео». Моей лошади больше не было, пришлось сесть на белогривого пегого красавца жеребчика из конюшни Дин. Он был с норовом, любил подстеречь, когда седок отвлечется, и сбросить не сбросить, но рвануться в другую сторону. Мне с ним было, конечно, не совладать. Судьи там весьма озадачились, услышав, что у них в штате Монтана пятнадцатилетняя девочка живет сама по себе, без отца и матери.
