самой «другой клиентки». И если окажется, что у Мураччоли слишком длинный язык, он у меня получит, уверяю тебя! Уже почти одиннадцать. Пора бы ему быть здесь. Он ведь тоже итальянец? Как же я сразу об этом не подумала? Хочешь пари, что это он ей проболтался?
— Глория, ну прошу тебя, возьми себя в руки! — с отчаянием воскликнула Жюли.
— Молчи! — бросила Глория. — Слышишь, звонят? Иди открой.
Она взглянула в зеркало, с которым не расставалась никогда, и изобразила на лице самое приветливое выражение.
— Ах, вот и вы! — жеманно начала она. — Совсем забыли свою бедную клиентку…
В руках он держал длинный сверток и картонную папку для рисунков.
— С этими парусными досками, — начал он извиняющимся тоном, — сюда стало труднее пробиться, чем через бульвар в час пик.
— А что это у вас за папка? Что в ней? — спросила Глория.
— А, это не вам. Это для…
Он от души рассмеялся.
— Две столетние дамы за один присест, — весело проговорил он, — согласитесь, такое встретишь не каждый день! Значит, так. В свертке у меня ваша доска. Она еще не совсем готова. А в папке у меня эскизы другой доски.
Жюли не отрываясь следила за лицом Глории, которое у нее на глазах постепенно приобретало цвет медного купороса. Она ожидала взрыва, но эта напряженная тишина показалась ей куда страшней.
— Мадам Монтано сделала мне заказ на эту работу сразу после вас, — продолжал между тем Мураччоли, не спеша развязывая тесемки, которыми была стянута папка. Но… Каждому — в свою очередь, не так ли? Тем более что ее проект оказался довольно сложным. Она, как и вы, выбрала классический мрамор, но кроме того пожелала, чтобы сверху прикрепили солнечные часы. Вы сейчас сами увидите.
Он стоял спиной к Глории и рылся в ворохе шуршащих листов. Наконец выудил один из них и, не скрывая одобрения, еще раз осмотрел его.
— Ее доска будет выглядеть немного более импозантно, чем ваша, — полуобернувшись через плечо, говорил он. — Она выбрала черный мрамор. Он очень красив, к тому же на нем лучше читаются буквы…
И он медленно прочел: «Здесь нашла прибежище Джина Монтано, знаменитая актриса, родившаяся в Неаполе 26 мая 1887 года…»
— Что-о-о?
Крик донесся с той стороны, где стояла постель Глории, и мастер резко обернулся. Он увидел, как руки Глории царапали одеяло, пока ее рот напрасно открывался, стараясь вдохнуть хоть немного воздуха. Ей с трудом удалось выговорить, обращаясь к Жюли:
— Что он сказал?
— 26 мая 1887 года.
— Так записано у нее в паспорте, — объяснил Мураччоли.
Глория смотрела прямо в глаза Жюли, и под этим взглядом Жюли чуть отступила.
— Ты знала.
Она закрыла веки и уронила голову на подушку.
— Самая старая… — выдохнула она, — это я…
Потом повернулась к стене и затихла. Пораженный Мураччоли ничего не понял и только повторял:
— Эй, что это с ней? Что с ней?
— Она умерла, — тихо сказала Жюли. — Первый раз в жизни ее огорчили.
Жюли легла в клинику в день похорон. Она скончалась через два дня, и ее похоронили рядом с сестрой. В гроб ее положили в белых перчатках.
Примечания
1
Это действительная история, случившаяся со знаменитой пианисткой. (Примеч. авторов.)
