только догадываться, что же случилось на самом деле. Ей гораздо лучше известны события из истории Франции, падение монархии или битва при Вердене. Она знает, что жила у тети Ольги до отъезда в Сен- Пьер. Она случайно узнала, что тетя Ольга хотела оставить Марилену у себя и что это послужило одной из причин ее разрыва с дядей. У нее оставались только размытые временем воспоминания, а еще она помнила мишку, с которым никогда не расставалась… А что потом?.. Обмен ни к чему не обязывающими пожеланиями на Новый год. «Любящая тебя племянница Марилена…» Теперь представляется возможность узнать больше, расспросить старую женщину. Сколько ей теперь лет? В конце концов, не такая уж она старуха. Шестьдесят семь… или шестьдесят восемь… Ей, конечно, известно, что брат сколотил состояние. Какие теперь между ними возникнут отношения? Но прежде всего, как тетя Ольга живет теперь и как она жила раньше? Марилене известно только то, что она категорически отвергала всякую помощь. Уж это точно, поскольку однажды она слышала разговор об этом между Симоной и дядей.
«Она сумасшедшая! — кричал дядя, выйдя из себя. — Она всегда считала, что во всем виноват я. Она уверена, что брат застрелился из-за меня. Понимаешь, поэтому она не хочет прикасаться к моим деньгам. Ну и пусть идет к черту. Чтобы я о ней больше не слышал».
Марилена видела перед собой серый затылок дяди, неподвижно лежащий на подголовнике, его редко расчесанные на лысине волосы. Он тяжело болен, но не сломлен, и даже сейчас, когда стал походить на свою тень, он еще меньше настроен прощать. Да, надо будет незаметно посетить тетю Ольгу, скрыть этот визит, пусть Филиппу это послужит уроком. Как все-таки трудно беспрестанно лавировать между этими упрямцами, на которых часто вдруг что-то находит. Вот, например, Симона. Что значат ее слова: «Поговорим в Париже, когда все успокоится». Что она натворила? Что можно такого совершить в Сен- Пьере, что ей надо скрывать? Зачем эти тайны? Большой близости между кузинами нет, особенно после свадьбы Марилены. Но время от времени Симона вдруг рвется к доверительным отношениям, особенно после ее возвращений из Европы, когда она переполнена впечатлениями. Ей обязательно нужно выговориться, рассказать о том, что она видела. А перед отцом Симона сдержанна, при нем она немного робеет. Ему она говорит только о музеях, которые посетила в Афинах, Риме, Флоренции. Послушать ее, так подумаешь, что все время она провела как прилежная путешественница. Но от Марилены ей нечего скрывать, может быть, ей даже доставляет удовольствие немного ее ошеломлять. Симона всегда попадала в необыкновенные истории. Она, как и Филипп, из тех, кому нужны переживания, кто постоянно бросает вызов обществу, кому претит повседневная жизнь. Вот почему, вероятно, она пребывает в таком дурном настроении с тех пор, как заболел ее отец. Заниматься инвалидом, не отходить от него, предупреждать все его желания, терпеть его выходки — все это выше ее сил. Но самое удивительное заключается в том, что она немного противилась переезду в Париж. Может, боится впасть в зависимость от трудного, эгоистичного больного человека, который привык, что его обслуживает целая свита слуг? Или прелестный дом в Сен- Пьере притягивает ее больше, чем она сама в этом признается? Как бы там ни было, вот уже несколько недель с ней совершенно невозможно говорить. Она ворчит, дуется, постоянно отчитывает слуг…
Из громкоговорителя раздалось объявление о посадке в Диего. Филипп протиснулся на свое место, помог Марилене пристегнуть ремни. Симона пересела к отцу. Далеко внизу виднеется земля. Мимо плывут облака, отбрасывая быстрые тени. Все это было бы забавно, если бы ее вновь не охватила тревога. Внизу раздался глухой шум.
— Выпустили шасси, — сказал Филипп.
Снижения еще не чувствуется, но тем не менее уже почти рядом появились дома, дороги с развилками и, наконец, серая бетонная полоса. Послышался стук колес. Самолет начал торможение в ставшем вдруг оглушительным шуме двигателей.
— Видишь, — сказал Филипп. — Все прекрасно.
Сразу возник гомон голосов. Пассажиры бросились к выходу. Засуетились стюардессы. Остановка короткая. Симона обернулась.
— Фортье летят в Афины. Вот счастливчики!
— Отцу ничего не нужно? — тихо спросил Филипп.
— Нет. Все нормально.
Она снова начала рассказывать о Фортье, которые несколько дней проведут в Греции. Леу проснулся. Он слушает. Правда, плохо слышит. Но ему все равно. Фортье? Имя ему знакомо. Он знал одного Фортье, но это было давно, когда он еще был самим собой. Стоит ли вспоминать? Он попытался еще раз пошевелить левой рукой, такие попытки он делает двадцать или сто раз в день. У него создалось впечатление, что откуда-то к нервным окончаниям поступает приказ и тогда что-то происходит, подергивание пальцев, даже нет, просто покалывание, и от этого ощущения возникает желание почесаться. И нога тоже не подает признаков жизни. Он лишился половины себя. То есть наполовину мертв. Будь он один, ему хотелось бы, чтобы самолет разбился. Он не хочет быть чучелом, вызывающим жалость. Но есть Симона! А Симона еще нуждается в нем, нуждается в его советах, в его… Нет, все не то. Он просто не хочет с ней расставаться. У него никогда не было времени заняться ею, но он всегда думал о ней, даже в самые трудные дни. Она полностью владеет его сердцем. Он это понял — и с какой силой! — когда у него в голове порвался какой-то крошечный сосуд. Часы его жизни остановились. Они показывают одно время: Симона. Все остальное не имеет значения. Остальное… он теряет ход мыслей, но вновь находит его. Лишь бы никто не догадался, что у него провалы в памяти. Неслушающиеся пальцы, члены — все это ничто. Да, это Леу, отошедший отдел, но не настоящий Леу. Настоящий Леу — это мысль, ясная мысль, готовая распутывать любые проблемы, а теперь она затуманивается, как зеркало, на которое дышат. Бывают моменты, когда знакомые лица становятся чужими, когда он уже не знает, почему сидит в своем кресле возле окна, держа трость в правой руке. Ему надо быть в своем кабинете, работать… Потом все всплывает в памяти, и он подавленно вздыхает. Об этих слабостях он никому не говорит, но сам он их четко осознает, ведь они становятся все более явными. Врач говорит: «Все придет в норму, наберитесь терпения». Но он-то знает, что это неправда. Именно поэтому он старается как можно крепче привязаться к Симоне. Он удерживает ее возле себя, после обеда просит ее почитать газеты, а когда она собирается уходить, заплетающимся языком просит ее, порой коверкая слова:
— Еще есть время. Побудь со мной.
— Папочка, ты же хочешь спать.
— Нет, подержи меня за руку, и я не засну.
Но все равно очень быстро приходит сон, лишающий его последней радости. И если бы это был настоящий глубокий сон. Наступает просто оцепенение, отупляющая тяжесть, шумы не исчезают, как будто жизнь продолжается где-то за закрытой дверью. Ночью, один, он остается настороже. Порой кто-то подходит или до него доносится шепот: «Он так изменился!»
Леу открыл глаза. Самолет вновь поднялся в воздух. Ему хочется знать, долго ли еще лететь. Франция, может, совсем рядом. Они, наверно, давно уже покинули Сен-Пьер. Он потерял чувство времени. Беспокойно задвигался, пытаясь привстать. Спина затекла.
— Симона!
— Я здесь, дядя.
— Где Симона?
— Отошла… К друзьям… Мы подлетаем к Джибути.
Потрогал ремень. Он пристегнут. Джибути… О чем-то ему это напоминает. Итак… Джибути… Он пытается вспомнить, не получается. Почему-то он вдруг оказался в лифте, и тот начал спускаться, спускаться…
Вокруг него все вдруг раскалывается. Он в центре мощного взрыва. Ремень врезается в живот. Его подхватывает вихрь горячего воздуха, по больному плечу как будто ударяют палкой, до него смутно доносятся крики. Впечатление такое, что его сначала бросают, как камень, а потом начинают вращать. Его поглощает поток шумов, потрясают мощные толчки. Нет больше ни верха, ни низа, ни неба, ни земли, только дым, пыль, пламя. Конец света.
— Симона!
Он теряет сознание.
«Я так и знала». Кто это сказал? Марилене хочется понять, откуда исходит этот голос. Это даже не голос. Нечто сокровенное, глубокое и в то же время спокойная и почти самодовольная констатация. «Я так
