может быть, до самого утра, не чувствуя, как бежит время, не слыша других голосов, кроме своего собственного, но словно в плохой или слишком старой записи, создававшей представление только о непреодолимом расстоянии, похожей на воспоминание об иной жизни, принадлежавшей тебе теперь лишь частично. Порой, закрыв глаза, ты на память заканчивал фразу — без ошибки, без колебания. Но тебе случалось и наткнуться вдруг на незнакомое место, и твоему удивлению не было предела, когда тебе встречались вещи, которых ты не мог сказать, а ведь выразил, сформулировал. Ты, столь мало привязанный к своим мимолетным мыслям, словно нащупывал тогда странные окаменелости, в которых была заключена частичка тебя самого. Всё… они всё сохранили: незаконченные фразы, многоточия на месте слов, которые ты так и не смог подобрать, словно этот сумбур, нарушения ритма или смысла, колебания пера вырисовывали некую каллиграмму, некий кабалистический символ, отражающий смятение вдохновенного ума. Неужели такая незаконченность приветствовалась повсюду, будто она сохраняла свежесть этих текстов, их жизненный сок, а идеальная форма, которую ты до сих пор рассматривал как конечную цель, лишила бы их души и красоты?
…Но хуже всего, говорил ты, хуже всего было то, что началось потом. Это имя было у всех на устах. Атарассо! Атарассо! Невозможно выйти на улицу, заглянуть в кафетерий или в закусочную и не увидеть его лицо на экране телевизора, его фотографию на обложке журнала. Невозможно пройти мимо витрины самого захудалого книжного магазина и не увидеть какой-нибудь искусный коллаж, изображающий его среди развалин Суз, перед скалой Абу Симбеля или возле храма Пальмирских богов в Дура-Европосе. Эта книга продавалась даже у порнобукинистов. Я плыл в какой-то фантастической реальности, в открытом космосе, но не по своей орбите. Люди разъезжали в метро, в автобусе, в такси, слонялись по тротуарам Гринвича с моей чертовой книгой в руках. На скамейках в скверах, среди юных хиппи, дремавших под деревьями или водящих у себя под носом палочкой благовоний, всегда находился кто-нибудь, кто уткнулся бы носом в мои откровения и как будто даже с интересом. Я уверен, что завсегдатаи турецких бань на площади Святого Марка, вместо того чтобы пялиться друг на друга и перекидываться болтовней с лежанки на лежанку, во время релаксации пичкали друг друга моими вариациями на тему хеттских богов или смерти Траяна. Десять раз на дню люди спрашивали у меня, читал ли я знаменитый бестселлер и что я о нем думаю. Они говорили, что завидуют мне, ведь я могу прочитать его в оригинале, а не в переводе. В Гринвич-Вилладж у священной буддистской литературы появился мощный конкурент в лице Атарассо. Как я мог относиться с таким равнодушием к произведению, о котором все только и говорят? «Ты лишь начни читать… не оторвешься!» А я только и мечтал оторваться от него. Девицы, жившие вместе со мной, — Бетси, Пенелопа и хрупкая Вивека — стали самыми ярыми фанатками, забросив тантризм и изучение дао. Они чинно сидели за прилавками магазинчика на Бличер-стрит, на которых были разложены стеклянные бусы, с раскрытой книгой на коленях. Они не потеряли надежды переубедить меня, и когда в два-три часа ночи я наконец укладывался спать на свой матрас, под одеялом всегда оказывался экземпляр «Описания».
Принимая во внимание привычки окружающих и то, что наша комната была проходным двором, не было никакой возможности не пустить туда желавших поболтать, пока я работал напильником или паяльником, обжимал металлические лапки вокруг бросовых камешков, сидя по-турецки перед верстаком, словно какой-нибудь ремесленник на восточном базаре. Никаких тебе глазков в двери, никаких домофонов, чтобы отгородиться от незваных гостей или не пустить их на порог. Входи кто хочешь. И поскольку в тот момент данная тема будоражила умы больше других, эти читатели постоянно забрасывали меня вопросами: одни хотели показать мне место в тексте, показавшееся им неясным (оно таким и было), другие непременно желали прочитать мне оттуда отрывки.
Так вот, повторяю, такого еще никто не видел. Такого первоапрельского розыгрыша. Такой профанации. Быть ни при чем во всей этой шумихе и все же чувствовать себя за нее ответственным!.. Это становилось невыносимо. Уйти из Вилладжа, перебраться в другое место?.. Там может оказаться еще хуже. С учетом того, как быстро в этой стране распространяются ложные идеи, from coast to coast,[69] волна уже несомненно докатилась до Фриско и Золотых ворот. В Монтерее, в Сан-Диего она наверняка меня опередила бы.
Иногда юная Вивека, в непомерно широком плаще, словно сошедшем с рисунка Бердсли[70] (тогда как сама она, с шитой бисером повязкой на лбу, с блестками на веках, с рукой, прижатой к груди и будто держащей невидимый цветок, напоминала персонажа феерии), приходила посмотреть, как я работаю. «Что случилось, Жеро? What’s happened?» Она искренне беспокоилась. И действительно, я рассчитывал найти здесь надежное пристанище, думал, что взорвал все мосты между собой и болтливой, резонерской Европой, не знающей, куда девать свою молодежь и своих стариков, а теперь эта абсурдная история отбросит меня на ту сторону, на сторону ритуалов, бессмысленных споров. Со всех сторон, во всякое время ко мне возвращалось нарастающее эхо. Я лишился сна. Как с этим покончить? Это и моя вина: нельзя было так, как я, поддаваться обстоятельствам; нельзя плыть по течению и сидеть сложа руки. Да, но как вырваться из круга? Дело было даже не в авторских правах и гонорарах. Я не мог стать соучастником столь бесстыдной фальсификации. Слишком много лжи, слишком много злостных и преступных вымыслов, слишком много людей готовы дать себя облапошить и пресмыкаться перед новыми идолами? Каждый день я видел, как эта ложь ширится, расползается, привлекает все новых адептов. Сидеть и молчать в тряпочку — значит служить ей. Разве можно допустить, что я был ее орудием, что я жил только для этого?
Сандра сделала ставку на твою пассивность, не так ли?.. Неподходящий конь для скачек, но хорош в манеже! Во всяком случае она сумела разглядеть снедавшее тебя сомнение и использовать его. Раз ты ни на что не употреблял своих талантов, раз ты как будто поклялся, при любых обстоятельствах, никогда не занимать уготованного тебе места, пусть уж оно не пустует, а кипучая энергия, растраченная за годы, послужит воздвижению статуи колосса на вершине пирамиды, которая под тобой была бы лишь пирамидой из стульев с балансирующим паяцем наверху. По крайней мере ты проживешь не просто так. Это упрощенное рассуждение, но в определенном смысле неотразимое. Думала ли Сандра об этом, когда выкрадывала у тебя будущее произведение Атарассо и похищала твоего двойника, пока ты спал?
Она бесстрашно вела игру, не заботясь о риске, связанном с этой операцией. То, что ты решишь заговорить и вывести ее на чистую воду, — такого она себе даже не представляла. А между тем ей следовало бы оградить память отца от любого возможного скандала, который непременно бы ее запятнал. Будучи душеприказчицей, она должна была бы действовать со всею щепетильностью, строго соблюдать свои полномочия, отказаться от бесстыдного грабежа.
На этой стадии в глаза бросалась лишь одиозная сторона этих расчетов, а также их смехотворность. Разве мог ты тогда вообразить, что подобное мошенничество не будет раскрыто, что
«Хищница», «грабительница»… Это были практически первые слова, слетевшие с твоих губ в больничной палате. Тогда я еще ничего не знал об этой истории, включая имя Сандры. Имя Атарассо было мне знакомо по нескольким статьям об Ассирии и кое-каким публикациям Института Востоковедения в Чикаго, попавшимся мне на глаза. Я, конечно, слышал о двух его посмертных произведениях, но не читал ни того, ни другого. Атарассо — это было имя ученого, но в своей области он практически ничем не отличался для меня от Гиршмана, Оппенгейма или Луконина (я никогда серьезно не интересовался этими вопросами), и ничто не предвещало, что оно получит такое значение в моей жизни, а загадка, которую ты предложил мне разрешить, переживет тебя самого или, вернее, захватит меня целиком, когда я стану ее единственным хранителем.
Если бы все это осталось между вами — между тобой и Сандрой, — если бы дело не приняло агрессивный и рекламный оборот, тебе не пришлось бы вмешиваться, и образ
