пятьдесят лет, у нее грубые, резкие черты лица. Крепкое тело, немного дряблое от всех выношенных детей. В ней есть что-то очень мужское. Даже в ее голосе, высоком и громком, звучат низкие нотки, когда она начинает с нами спорить. Когда она смотрит на нас, я изучаю ее взгляд. Мне бы хотелось знать, о чем она думает. В глубине души я спрашиваю себя: какое же счастье моя мать могла найти в рождении детей? Какие надежды она возлагала на нас? Какому миру она бросила нас на растерзание? Боюсь, она обо всем этом не думает. Она выполняет свой супружеский долг: рожает моему отцу сыновей.
Чтобы понять психологию семьи Мохаммади, то есть моей семьи, нужно рассказать вам все по порядку. Сначала о моих родителях. Оба они таджики[2] из деревни в долине Шамали, в 30 километрах от Кабула. Шамали — регион довольно плодородный, там возделываются большие участки земли. Моя мать — дочь коменданта местной полиции. Из уважаемой зажиточной семьи. А отец — из бедной семьи крестьян. Все это я знаю от матери. Потому что с бабушкой говорить невозможно. Она потеряла слух во время одной из бомбардировок. Нужно кричать во все горло, чтобы она услышала. Не очень-то приятно говорить вот так о семейных тайнах! Особенно в моей стране, где рассказывать о себе считается неприличным. Жизнь мамы сильно изменилась, когда ее отец, мой дед, забрал маму из школы. Ей было тогда девять лет. Она даже не успела научиться читать и писать. Я думаю, поэтому она все время такая грустная и подавленная. Она живет в мире, в котором понимает лишь обрывки. Наверно, это ужасно угнетает. Мой дед — хороший человек. Не думаю, что он хотел пожертвовать одной из своих дочерей. Если только не нарочно. Он много работал, ему нужно было, чтобы мама каждый день помогала по дому. Ее вина была в том, что она оказалась старшей дочерью. Ее младшие сестры ходили в школу. Они стали учительницами и работают теперь за границей.
Когда мама начинает сетовать на свое невезение, я стараюсь куда-нибудь уходить. Не люблю, когда она жалуется на судьбу. Мы все теперь здесь и у нас нет выбора. Мы должны жить. И учиться находить в жизни счастье. А моя мать со своими плачами и жалобами ничего не хочет искать.
3
Латифа
У моей матери есть странная привычка. Дома она все время молча следит за нами, так, что мне постоянно кажется, будто за мной кто-то подсматривает. В такие минуты я еле держу себя в руках. Мою мать зовут Латифа. Это арабское имя, которое мой дед наверняка вычитал в Ко-Ране. Кажется, Латифа означает «чувствительная и нежная». Признаюсь, я никогда не встречала столь неподходящего имени.
Моя мать совсем не такая. Но она — моя мать, и, так или иначе, я ее люблю. Но это очень странное чувство. Как будто она все еще ребенок. Иногда ее лицо становится свежим и румяным, например, когда она просит нас прочитать ей письмо. Я не люблю ее улыбку в такие моменты. В ней есть что-то слабое, грустное, умоляющее, от этого мне становится не по себе. Наша мать полностью зависит от нас, от детей. Мы поменялись с ней ролями. Это мы ее воспитываем. Думаю, поэтому она такая ворчливая. С тех пор как отец уехал, стало еще хуже.
Отца я помню очень плохо. Но когда я углубляюсь в эти далекие размытые воспоминания, мне кажется, что это был самый счастливый период моей короткой жизни. В нашей семье у отца был естественный, неоспоримый авторитет. По утрам, перед тем как уйти, он целовал каждого из своих четырнадцати детей. Он брал свою учительскую кожаную сумку, поправлял куртку перед зеркалом у двери и отправлялся на бой с ротой непутевых мальчишек, которые были такими оболтусами, что об учебе у них не возникало даже мысли. Наверняка у моей матери из-за собственной необразованности был комплекс, тем более что по сравнению с семьей отца ее семья была намного богаче. Конечно, это всего лишь предположение, но я думаю, что родители нашли компромисс. У моей матери было имущество. У отца — знания. Вместе они были хорошо вооружены, чтобы лицом к лицу встретиться с жизнью.
4
Мои первые годы
Я не буду писать подробно о событиях, происходивших в Кабуле в 1996. Когда я только родилась. Все, что я знаю, — это то, что мне рассказывали родители, братья и сестры. Чтобы представить себе Кабул того времени, достаточно вспомнить, как в нем работали, как ели и как любили. Этих трех самых обыкновенных жизненных действий в нем просто не было: в Кабуле не работали, не ели, а о любви даже и подумать не могли. Мой отец говорил, что «это бич судьбы». Мне тяжело об этом думать: надо же было родиться в такое время. Наверно, мать меня еще грудью кормила, когда талибы вошли в Кабул. Они пришли из города Кандагар, что на юге, во главе был Мулла Омар[3], который решил сделать из Афганистана Исламский Эмират. Мои родители — верующие. Они не были против исламского государства, но не на таких условиях. Моя мать, как и всякая другая женщина, не имела права выходить на улицу без мужчины — мархама[4]. Мой отец и братья должны были отрастить бороды, длиннее некуда. Телевидение, фотографии, журналы, музыка были запрещены во имя почитания иконоборческого ислама. Все развлечения наказывались. «Девочки, мы в клетке», — часто повторяла мать. Вот так я и росла, так я сказала первое слово, сделала первый шаг. Это длилось пять лет. Несколько полуфантастических указов — и нормы шариата[5] в новом его прочтении заперли нас с нашими детскими играми в гостиной. Наши взгляды все время пересекались — это было невыносимо. А поле зрения было стиснуто четырьмя стенами. Иногда накатывала такая нестерпимая злоба. В такие моменты моим единственным спасением была фантазия. Одна из моих любимых игр состояла в том, чтобы смотреть на потолок, считая и пересчитывая в нем щели. Так я и начала учить математику… А иногда, закрыв глаза, я улетала в придуманный мир, где мне было позволено все. В моих мечтах жизнь была богаче и забавнее, чем в реальности, и, конечно же, она не была такой дикой. Я очень внимательно отношусь к своим мечтам. Иногда я заставляю себя мечтать о чем-нибудь приятном. Время от времени у меня получается.
По ночам я спала плохо, потому что знала, что местные талибы ходят по домам и ищут запрещенные для хранения вещи. Однажды моя сестра Халеда спрятала флакончик лака для ногтей. Не знаю, где она его выкопала, но лак был одной из вещей, запрещенных десятью заповедями Талибана. Когда мой отец нашел его, он так разозлился. Я и не подозревала, что он на такое способен. Удары градом посыпались на Халеду, отец кричал: «Ты что, хочешь беду на нас накликать, Халеда?! Хочешь, чтобы твоего отца убили, да?» В тот день я поняла, какая ужасная опасность грозила всем нам. Теперь я часто спрашиваю себя, как же мы могли тогда быть такими непослушными? Может быть, так проявлялся инстинкт выживания во время войны? Знак того, что жизнь не кончается, а даже напротив…
Я должна была пойти в школу в пять лет. Я с нетерпением ждала, когда смогу, как старшие сестры, надеть свой школьный костюм: длинную черную тунику и белый платок. Но судьба распорядилась иначе, и я смогла пойти в школу лишь в шесть лет, когда талибы наконец покинули Кабул. Я не люблю политику. Жизнь рано показала мне, как далеко все это может зайти. Но я помню, с какой гордостью мои родители рассказывали о том, что тот, кто участвовал в разгроме талибов, был таджиком, как они.
Отец вместе со старшим братом ходил смотреть, как танки Северного альянса командира Масуда въезжали в город со стороны долины Шамали. Все, что я помню, — это атмосфера радости, смешанной с беспокойством. Отец все время говорил: «Что там нам еще судьба готовит?» А я ничего не понимала. Я только знала, что мы скоро снова сможем жить нормально. У меня было только одно желание — пойти в школу. Да еще, пожалуй, наесться досыта. Во время режима талибов дипломатические отношения с другими странами были разорваны. В Афганистане не было заводов, импортировать продукты мы не могли, а сельское хозяйство было еще слишком примитивным, поэтому есть было нечего. Иногда мама пекла хлеб, смешивая муку с грязью. Конечно, сейчас мало кто знает, каково это, чувствовать в своем животе настоящий голод. Отец не догадывался, что у мамы были сбережения, доставшиеся ей от моего деда.
