— Привет, — улыбнулся Сэмми. Я сидела на скамейке, притворяясь, будто увлеченно читаю газету. — Не могу выразить, как я тебе благодарен.
— Не смеши. — Я поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать его в щеку в знак приветствия. — Это ты делаешь мне одолжение. Подожди секунду, сейчас дядя спустится с ключами.
Уилл согласился одолжить «лексус» на выходные лишь после моей торжественной клятвы подтвердить историю, придуманную им в качестве объяснения своего отсутствия на празднике листопада. Хотя я собиралась подвезти попутчика лишь до дома его отца, дядя настоял, чтобы и Сэмми заучил легенду.
— Ты точно запомнила все подробности, дорогая? — нервно спрашивал дядя, отдавая ключи, когда мы втроем стояли в подземном гараже.
— Уилл, не волнуйся. Обещаю, я тебя не сдам, помучаюсь одна. Это мой тебе подарок.
— Утешь дядю, давай-ка, еще раз все повторим: когда мама спросит тебя, где я, что ты ответишь?
— Честно объясню, что вы с Саймоном ужаснулись перспективе провести два выходных дня в доме, обогреваемом солнечными батареями, где вечно не хватает горячей воды, зато есть кусачие простыни из натурального хлопка и не найдешь ничего чистого, так как бытовая химия не используется. Поэтому вы решили полюбоваться листопадом из апартаментов с кондиционером на курорте Оушен-Ки в Ки-Уэст. Ах да, еще ты считаешь невыносимо нудным, когда разговор за обедом вращается исключительно вокруг экополитики. Ну что, все правильно? — мило улыбнулась я.
Дядя беспомощно взглянул на Сэмми и кашлянул.
— Не волнуйтесь, сэр, Бетт все усвоила, — заверил тот, усаживаясь на пассажирское сиденье. — Саймона в последнюю минуту попросили заменить заболевшего музыканта, и вы сочли неправильным оставлять его одного на выходные и уезжать веселиться. Вы бы позвонили сами, но в жутком цейтноте из- за ублюдка-редактора, поэтому позвоните на будущей неделе. Я не позволю Бетт сбиться, если что.
Уилл выпустил ключи в мою ладонь.
— Благодарю тебя, Сэмми. Бетт, в доме матери с особым вниманием слушай лекции о раскрепощении женщин — слабый пол вправе вытворять все, что угодно, — и не думай слишком плохо о своем старом дядьке, который возляжет у бассейна с «дайкири» и новым любовным романом. — Я хотела возненавидеть Уилла, но он выглядел таким счастливым своим алиби и коварными планами, что я лишь крепко обняла его и включила зажигание. — За это с тебя причитается, как обычно.
Поставив «шерпу»120 с Миллингтон на заднее сиденье, я сунула внутрь «грини»121, чтобы малышка не вздумала скулить или плакать, пока мы будем ехать.
— Ты прав, дорогой. Привезу тебе хипповую футболку с бахромой или свечку из кокосового ореха. Договорились?
— Будь внимательна за рулем. Или не будь. Просто не звони мне, если что-нибудь случится с машиной, по крайней мере, ближайшее три дня. Развлекайся! — В зеркало бокового вида было видно, как дядя посылает мне вслед воздушные поцелуи.
— У тебя дядя — супер, — высказался Сэмми, когда мы медленно ехали в плотном потоке вверх по Вест-сайдскому хайвею. — Как ребенок, который притворяется больным, чтобы прогулять школу.
Я вставила «Баллады монстра»122 (заказанные по телефону в приступе бессонницы в три часа утра) в проигрыватель на шесть дисков и пропустила несколько песен, добираясь до «Моя очередь быть с тобой» группы «Мистер Биг».
— Да, он отличный. Ума не приложу, что бы я без него делала. Только благодаря дяде я выросла нормальным человеком.
— А твои родители? Я их ни разу не встречал.
— Они — атавизм шестидесятых и относятся к этому очень серьезно. Когда в тринадцать лет я впервые побрила ноги, мать заплакала. Она испугалась, что я рабски подчинилась диктуемым мужчинами стандартам женской красоты.
Сэмми засмеялся и уселся поудобнее, вытянув ноги и закинув руки за голову.
— Пожалуйста, скажи мне, что она не убедила тебя бросить эту привычку.
— Нет, не убедила, хотя второй раз я решилась на это лишь после окончания университета. Родители все воспринимают буквально: они искренне утверждали, что я повинна в гибели экосистемы, стоило мне однажды купить меховой жилет. А в четвертом классе не пустили на суперский девичник с ночевкой: папа с мамой обратили внимание, что родители девочки, устраивавшей вечеринку, не сдают газеты в макулатуру, и решили, что их ребенок не может провести двенадцать часов в потенциально вредной среде.
— Ты шутишь?
— Нисколько. Я не говорю, что мои родители плохие, — они ничего, просто чересчур идейные. Иногда мне хочется больше походить на них.
— В школе мы мало общались, но тогда ты больше походила на них, чем на теперешнюю нью-йоркскую штучку.
Я не нашлась с ответом.
— Нет, я ничего такого не имел в виду, — поспешно произнес Сэмми. — Понимаешь, создавалось впечатление, что ты искренне неравнодушна к проблемам. Помню твою передовицу в школьной газете о праве женщины выбирать. Я слышал, как кто-то из преподавателей в учительской восхищался ею. После этого я прочитал твою заметку и не мог поверить, что это сочинение школьницы.
Я вздрогнула от удовольствия при мысли, что он читал и помнит мою статью.
— Ну, трудно держать планку, если идеи кем-то навязаны, а не сам к этому пришел.
— Честно сказано. — Боковым зрением я заметила, что Сэмми кивнул. — Похоже, предки у тебя законопослушные.
— О, ты даже не знаешь, насколько. К счастью, будучи хиппи, родители оставались евреями и не слишком тяготели к бессребреничеству по жизни. Как разумно заметил отец, «голос живущего в комфортных условиях не менее убедителен, чем исходящий из очага бедности. Только это имеет значение, а не презренный металл или его отсутствие».
Сэмми оторвался от чашки кофе в изумлении.
— Это правда. Я родилась в коммуне хиппи в Нью-Мексико, в местечке, насчет принадлежности которого к штату сильно сомневалась, пока в 2000 году по Си-Эн-Эн не увидела карту электората. Мать любит рассказывать, как рожала меня в супружеской кровати в присутствии всех детей коммуны, которых привели посмотреть на чудо появления новой жизни. Ни докторов, ни лекарств, ни чистых простыней — только муж с дипломом ботаника, полуграмотная медсестра, обучавшая дыханию по йоге, гуру коммуны, распевавший индийские гимны, и две дюжины детей от трех до двенадцати, которые, скорее всего, лет до сорока оставались девственниками после зрелища упомянутого чуда.
Не знаю, что заставило меня разоткровенничаться. В последний раз я рассказывала эту историю Пенелопе во время недельной практики в Эмори, когда мы отмечали знакомство, покуривая марихуану в кустах возле теннисного корта. В ответ Пен призналась, что ее отец знает служащих своей компании куда лучше членов семьи, и что до пяти лет она считала мамой чернокожую няньку. Я подумала, что лучший способ подбодрить подругу — показать, какие нормальные у нее родители. В тот вечер мы хохотали несколько часов, вытянувшись на траве, обкуренные и счастливые. Мне случалось представлять родителям знакомых парней, но я как-то не откровенничала с кавалерами, и те считали папу с мамой придурочными, но безобидными, а я не вмешивалась.
— Потрясающе. И сколько ты прожила в коммуне? Ты помнишь хиппи?
— Родители прожили там, пока мне не исполнилось два года, затем получили работу в Вассаре123 и переехали в Покипси. Кстати, история моего имечка: сперва меня хотели назвать Соледад — в память калифорнийской тюрьмы, куда сажали протестующих студентов Беркли124, но шаман, или как там его, предложил «Беттина», в честь Беттины Аптекер, единственной женщины в руководящем комитете Движения Беркли за свободу слова. В двенадцать лет я перестала откликаться на что-нибудь, кроме «Бетт»: как раз появились «Пляжи» и «Ветер в моих крыльях»125, и Бетт Мидлер вошла в моду. Когда я поняла, что переименовала себя в честь толстой рыжей исполнительницы сентиментальных песен, вошедших в «сорок лучших вдохновенных», было поздно — меня уже все звали Бетт. Кроме родителей, конечно.
