— Монах… — сообщает она, высмотрев что-то в тарелке. — Он указывает мне на Изабо. Он плачет…
ПГД тотчас вытаскивает из кармана свой маятник, мысленно задает ему вопрос и напряженно ждет.
— Да, это монах! — верещит он, глядя на бешеное вращение медного шпенька. — Это исповедник Изабо! Я слышу, как он называет себя — аббат Мерлем! Ему больно… погодите-ка… да, ему невыносимо больно! Он безнадежно застрял здесь! «Спасибо тому, кто меня убил!» Он непрерывно повторяет: «Спасибо тому, кто меня убил!»
Маятник выскальзывает из его рук и шлепается в соус. Все обращают на меня взгляды, исполненные мрачного подозрения. Изображая спокойствие, я осушаю бокал, в энный раз наполненный стариком, и невозмутимо спрашиваю у него, где это он раздобыл такое славное винцо.
— Это «марго». Но не заблуждайтесь, молодой человек: в Средние века «спасибо» означало скорее жалость, нежели благодарность.
— Минуточку, минуточку! — перебивает его Морис, лихорадочно отчищая от соуса свой маятник, которому задает следующий вопрос: «Кто ваш убийца, господин аббат?»
Мертвая тишина, только в камине потрескивают поленья.
— Барон Куртелен де Гренан?
Все подаются вперед, не спуская глаз с медного шпенька, свисающего с цепочки.
— Он говорит, что нет, — шепчет Морис, указывая на шпенек, который вращается против часовой стрелки. — Тогда кто же? Гийом?
Я с нарочитым безразличием разглядываю потолочную балку.
— Тоже нет. Но кто же тогда убил вас, господин аббат? Неужто Изабо?
Внезапно шпенек начинает крутиться в обратную сторону.
— Но она сделала это не нарочно, — торопливо говорит маврикийка, подняв наконец глаза и ободряюще глядя на меня. — Она угасла, обвиняя себя в смерти своего духовника, а он страдает оттого, что частично это правда: ведь он перерезал себе горло, лишь бы не выдать ее тайну. Помогите же им, Жан- Клод!
Я даже не пытаюсь поправить ее, сказав, что меня зовут Жан-Люк. Мне ясно одно: эти люди выглядят абсолютно искренними, и лучшее, что можно сделать, это приписать их бредни шести бутылкам «шато- марго» 1998 года, которые они уже оприходовали, — между прочим, по четыреста евро за бутылку, каковая сумма занесена, если мне не изменяет память, в прошлогодний реестр производственных расходов, по статье «подарки от фирмы». Ладно, замнем это дело. Я уже решил поставить крест на своей бессмысленной проверке: все это меня больше не касается, нынче в замке ничего не произошло, и вообще, утро вечера мудренее. Иногда для того, чтобы яснее видеть, полезно закрыть глаза.
— Ну что ж, мне остается поблагодарить вас за теплый прием, — учтиво говорю я, откладывая салфетку.
— Неужели вы не дождетесь десерта? — возмущается барон-на-все-руки. — Меренгового торта сегодня не будет, но вместо него я приготовил «Плавучие острова».[29]
— Ужин был превосходный. Но теперь я, с вашего позволения, удалюсь.
В разочарованной тишине раздается скрип отодвигаемого стула. Почтальонша ловит меня за руку, когда я прохожу мимо нее.
— Будьте терпеливы, — умоляюще советует она. — Проявите понимание. После всего, что Изабо вытерпела…
Это многоточие истаивает в мерном тиканье настенных часов. Окончательно сбитый с толку, я откланиваюсь и покидаю обеденную залу, стараясь держаться как можно более непринужденно под обстрелом провожающих меня глаз.
8
Я вхожу в комнату донжона, и первым делом меня поражает запах. Аромат жасмина… когда я уходил, здесь им не пахло. Странно, — ведь окна как были, так и остались закрытыми. Разве что сюда наведался кто-то из обитателей замка… Однако разбросанные в беспорядке вещи остались нетронутыми, слуг в замке, кроме барона Луи, я не видел, и никто из гостей жасмином не благоухал.
Правда, в тот миг, когда я переступал порог столовой, за углом мелькнули и тут же исчезли детские пижамки; значит, тут есть детишки — из тех, кто обожает подслушивать у дверей. Наверняка это они обрызгали жасминовыми духами мою спальню; надеюсь, после этого им не вздумается угостить меня карнавалом в духе Хеллоуина — с лязганьем цепей и замогильным стуком в стену.
Я открываю окно, чтобы выветрить этот запах. Дождь кончился, из облаков выплывает почти полная луна, ее отражение купается в мутной воде крепостного рва. Голова у меня тяжелая, во рту горечь, я слишком много выпил. Экран мобильника пуст — ни сообщений, ни эсэмески. Высунувшись из окна чуть ли не по пояс и протянув руку с трубкой как можно дальше, я еще раз пытаюсь войти в зону действия сети, чтобы поговорить с Коринной, но все тщетно, — а у меня нет никакого желания возвращаться в комнату с резными панелями, доступ в которую мне запрещен. К тому же, разряженный аккумулятор снова бастует.
Закрыв окно, я раздеваюсь и ложусь в постель; шершавые простыни пахнут «бабушкиным комодом», иными словами, нафталином, воском и старой выдохшейся лавандой — смесью, знакомой мне только по романам. Как же хорошо в этом теплом, уютном коконе; свернувшись клубочком, я наслаждаюсь абсолютным безмолвием, приятно непохожим на грохот автострады, по которой, что ни ночь, мчатся мимо нашего домика грузовые фуры, мешая нам уснуть, несмотря на двойные стеклопакеты в окнах. Ложбинка шерстяного матраса ласково греет меня, медленно погружая в забытье, и мне чудится, будто я растворяюсь в нем, словно таблетка аспирина в воде.
Среди ночи я внезапно вскакиваю, весь в поту, — меня разбудил эротический сон. В нем не было ни тела, ни лица, ни позы; вместо четкого образа — одно лишь чувство жгучего нетерпения, необузданной энергии и… болезненная эрекция, требующая руки — но не для моего члена. Какой-то властный порыв толкает меня к секретеру, чьи контуры обрисовывает лунный свет, проникающий внутрь из окна.
Я ощупью пробираюсь к нему в молочно-сером полумраке, то и дело налетая на разрозненные предметы мебели, загромождающие комнату. Сажусь, хватаю ручку, лежащую рядом с почтовой бумагой, и слежу за ее лихорадочным бегом по листку, слева направо и зигзагами сверху вниз. Мне неведомо, что я пишу и сколько времени это продолжается. Моя воля, мое сознание тут ни при чем, сейчас я всего лишь послушное орудие чужого желания, ответ на чей-то настойчивый призыв. Как будто эти действия внушает мне напряженный член, как будто это от него передается моим пальцам жажда плотского осмоса, умелых ласк и нескончаемого наслаждения…. Перо со скрипом мечется по шероховатой бумаге все быстрей и быстрей, сливая воедино слова и фразы; дыхание мое учащается, из груди рвутся стоны, и я инстинктивно пытаюсь подчинить их мерному ритму соития…
Неожиданно я упускаю перо, и оно отлетает на другой конец комнаты. Меня захлестывает безбрежный восторг, невероятное чувство облегчения. Однако напряженность при этом не спадает, напротив, тот же порыв, что поднял меня с постели, гонит теперь обратно. Я бегу к кровати, и мне чудится, что простыни распахиваются мне навстречу, что меня зовет чей-то неслышный голос, и чье-то невидимое тело требует своей доли…
И я снова засыпаю, спеша ответить на этот зов, принять эту сладостную жертву, уступить этой влекущей силе, которая нетерпеливо ждет слияния со мной.
Утром меня будит птичья трель. Мне так хорошо, что я медлю открыть глаза, но солнечный свет в конечном счете размыкает мои веки. Я смотрю на часы. Без двадцати семь. Я лежу поперек растерзанной постели, залитый солнцем, голый, с блаженной улыбкой на устах, с облегченными чреслами и туманом в
