оставлена небольшая прогалина, там плотники и лучшие кондитеры воздвигают большущий торт, глазируют сладкую верхушку, гранитный рог, который попросту зовется общественность. Мы предпочли бы, чтоб это слово употреблялось почаще, чтоб его вдыхали поглубже, чтоб оно наполняло легкие и представления. Общественность должна быть аппетитна, должна вызывать слюнки. На самой вершине сооружают махонький домик из шоколадного бруса, под плоской черепицей. Здесь мы устраиваем публичные игры. Участники в спортивных костюмах собираются на опушке леса и пробиваются к подножию горы. Кто первым покорит это подножие, тот им и владеет, но сперва он должен проявить себя как личность. На вершине общественности обитает неизменно любезный идиот. Пока он пребывает на вершине, он управляет нашими солнцами, и на всех экранах мы видим его наверху блаженства. Чем больше света падает на домик, тем скорей он тает, и тогда идиот начинает поедать свои угодья, а когда злющие противники, потерпевшие поражение, успевают до него добраться, сам обращается в сласть.
Незадолго до Рождества мы сооружаем на опушке леса деревушку, иначе — Рождественскую ярмарку: ряды палаток, деревянных киосков, из которых складываются деревенские улицы, очень скоро заполняющиеся жильцами. Вопросы типа «где?» и «откуда?» тут не приветствуют, ассортимент же сугубо утешительный: ручные поделки, корнеплоды, глинтвейн, плавленый сыр, горячие супы. Рождественская елка пятиметровой вышины, вся обвешанная разноцветным стеклом, должна играючи преподнести детям стеклянную общественность, с которой они давно уже срослись. Игрушечные экранчики развешаны на ветках среди огоньков свечей — руками до них не дотянешься. Родители тщатся урезонить детей, посулив им знакомство с миниатюрной железной дорогой. Две уже завершенные модели стоят в одной из палаток; если сунуть монетку, они приходят в движение, что привлекает в первую очередь восторженное внимание родителей: их восхищает то обстоятельство, что в модели курсируют те же поезда, что и по нормальным рельсам. Деревенских заправил, деревенских оригиналов вовсе не вербуют, как полагают многие, нет-нет, они являются совершенно добровольно, покидая для этой цели свои мрачные кабаки. Здесь публично назначено смешение, в разных палатках для завсегдатаев расставлены столы, на которых всегда красуются полные пивные кружки, а вместо объединительной пепельницы посреди стола стоит маленький временной кубик.
В стечении народа и ежедневном обилии настроений в деревне комнаты становятся теснее и близость может обернуться толчеей. Приезжие в любое время заявляют свои права на свободу передвижения и толпятся на улицах, где люди, которые рассчитывают всегда встретить широко распахнутые ворота, люди, для которых каждая секунда оборачивается звонкой монетой, стоят подле других людей, к которым липнут только часы, в пластиковых пакетах таскают они за собой эти часы как единственное свое достояние. Им ведомы лишь запертые двери. Это порождает моменты безудержного раздражения, безудержного недовольства, ибо каждый подозревает каждого в динамическом идиотизме. Малейшее опоздание, малейшие ошибочные шаги и легкие нарушения такта в нашем поведении тоже приводят к нагромождению злобных выпадов, которых даже опытные придворные сгладить не в силах. Их избивают, но они должны терпеть. Мы вмешиваемся, чтобы смягчить силу ударов.
Общественные помещения — очаги заразы; наряду с тоской по дальним странам и со слухами здесь вызревают всевозможные гриппы и волнами расходятся по вокзалу. Вот почему мы называем эти залы еще и рассадниками инфекции. Множество придворных в полной прострации лежат у себя дома с тех самых пор, как залы используются все шире и шире, по каковой причине отнюдь не бросается в глаза, когда человек долгое время отсутствует. Лично я держусь на расстоянии, тестирую у себя в комнате свои приборы, занимаюсь гигиеной на расстоянии, звоню, чтобы исполнить всеобщий долг любви, ищу в телефонной трубке собеседниц. Иная хрипловатость голоса лаской вливается в отдаленное ушко. В других комнатах я появляюсь причесанным, прифранченным, хоть и не принимаю больше душ и не бреюсь. Все можно сделать по телефону, даже еду доставляют по заказу. Газеты, которые только и знай пережевывают устаревшие сообщения, заносят прямо на лестничную площадку. Распахнув балконную дверь, я словно бы попадаю в одно из минувших столетий, вокруг пахнет хлевом и дымом, землей и плугом. Внутренний двор накрыли стеклянным куполом, теперь в нем разрешается курить — гигантские вентиляторы очищают воздух, здесь-то и находится новое кольцо, а отвечают за него стареющие актеры, которым для достижения высочайших результатов совершенно необходимо курить. В первую очередь под куполом собираются курильщики сигарок и сигар. Частенько здесь же продают с молотка предметы из внутренней обстановки вокзала — своего рода успокоительное мероприятие. Во второй половине дня на торги выставляют столетний поездной инвентарь, старые лампы, шляпы, железнодорожную форму. Ежедневно под купол приводят быков, коров и телят из наших хлевов и разыгрывают продажу с аукциона. Главное тут, чтоб было хорошо видно, как ударяют по рукам и как участники торгов расплачиваются наличными, бумажными деньгами и звонкой монетой. Аукцион — эффектная инсценировка для местного населения, для старожилов, которые ни в коем случае не должны терять веру в зримый рынок и в свободу общественного мнения. И деньги, и мнения, как известно, уже давным-давно незримым потоком текут по воздуху.
Я закрываю дверь, опускаю шторы.
Очередная радиостанция дарит облегчение.
Установка по разъединению личностей
Я отправился по следу некоего звука, некоего жужжания и мерцания, которое, судя по всему, исходит от лампы, зажженной для борьбы с насекомыми. На лестничной клетке темно, отчего звук слышится отчетливее. У самого входа открыта еще одна дверь, которую я до сих пор ни разу не замечал. А уж фигуру за дверью я узнаю, только когда она начинает что-то шептать. Мерцание явно неисправной лампы дарует фигуре переменчивые лица: кротко улыбающееся и искаженно обесцвеченное, в морщинах которого струится синий свет. «А ты здесь новенький!» — говорит незнакомец с той учтивостью, которая тщится быть ненавязчивой и милой, хотя произносится холодным голосом. Зазывное движение, каким он указывает мне на выход, выглядит в трепетном свете чрезмерно текучим, массивные серебряные перстни на руке словно пускают нити. «Итак, ты уже соискатель. Тебе надо глубже дышать», — говорит он, и я вижу, что у него тонкие усики, кончики которых лихо подкручены и прячутся в темноте. Он подвязан к своим усам. Одна рука указывает на стеклянный ящик, другая держит счетчик и, когда я прохожу мимо, нажимает кнопку. Тиканье счетчика принуждает мое ухо к послушанию. Итак, я прохожу через стеклянный ящик, в котором расположена дверь-вертушка, потом через какой-то турникет и оказываюсь на толстом ковре, вернее, на бесконечной дорожке. Шагов здесь совсем не слышно, словно шагаешь по вате, на самом деле это какой-то ковровый туман, изливающийся во все помещения, он соединяет их, заглушает шаги, растворяет обувь, так что кажется, будто идешь босиком. Иногда пол как бы течет и уносит тебя, хотя на самом деле ты не двигаешься с места, порогов нигде нет, двери всегда нараспашку, повсюду это жужжание…
Ковер тумана служит направляющей поверхностью и носителем тайн. Когда-то здесь трудились самые заядлые курильщики, а информацией обменивались от затяжки до затяжки, слышны были лишь громкие, грубые голоса, пропитанный дымом воздух можно было прослушивать, он выдавал все тайны. Нынче здесь только шепчут, те, кто беседуют по телефону, говорят тихо и торопливо, они торчат в любом углу, говорят в пустоту, в ушах у них наушники, миниатюрные микрофоны на галстуке, на воротнике, на усах, тем самым они отличаются от лохматиков, которых здесь обзывают капустой и терпят, благо они разговаривают с воздухом. Новичкам рекомендуется тренировать взгляд на проводах и наушниках, эти приборчики отличают ускорителей и метателей от расточителей, подключенных от отключенных, зачастую одеты они одинаково, двигаются одинаково и выражением лица схожи, и взгляды у
