подступающим пейзажам. Все головные вокзалы Европы вырастали вдоль путей — вокзал в Милане, Лейпцигский главный вокзал, который вобрал в себя несколько оживленных городских вокзалов, чтобы накрыть их роскошной общей крышей: Дрезденский, Магдебургский, Тюрингский, Айленбургский и, наконец, Берлинский. Я видел вокзалы бельгийские, французские и немецко-французские, подступающий узловой вокзал на переезде, где соберутся скоростные завитушки из всех направлений, он сплошь стеклянный и потому сдан в эксплуатацию еще до окончания строительства. Однако ж настоящий узловой вокзал находится не где-нибудь, а в Токио: один богатый японец соорудил в центре города этакий наклонный морозильник, внутри которого есть обледенелый холм со множеством лыжных подъемников, а позади холма находится поросший пальмами берег. Мы проносились мимо деревень, которые изобиловали роскошными приметами дистанционного управления, и тут только я углядел, что мы на ходу задевали склоны насыпей, что завитушка представляла собой деталь шлифовального аппарата, который придает новый блеск фасадам, прежде чем их на полном ходу обрызгают тонким слоем лихорадки, после чего я уснул как убитый.
Проснулся я в холодном источнике, средь булькающих голосов. Дети склонялись над маленькими экранами, бодро ныряли в быстро сменяющиеся картины, мчались сквозь нескончаемые развлечения. Низкий, протяжный рокот баюкал пассажиров, мы летели и одновременно стояли на месте. Взрослые безвольно поникли в креслах, ухитрились заснуть при безостановочно бегущих по экранам картинках, спали, не закрывая глаз, челюсти у них отвисли, из уголков губ капала слюна, эта холодная жидкость собиралась в проходе и все поднималась, поднималась. Я не обнаружил ни крылышек, ни перьев, зато разглядел у своих соседей перепонки между пальцами да зачатки жабр под ушами, кожа покрылась чешуей, тут и там лежали желточные пузыри. И сидел я не в летной школе, а в обычном садке для мальков, и мне захотелось тотчас сойти с поезда. Машинист, заметивший мое беспокойство, бережно препроводил меня в отдельное комфортабельное купе, которое назвал «передвижной комнатой», там я лег на кровать, вместо окна купе предлагало новейший плоский телеэкран.
Всю ночь напролет я смотрел рыбье телевидение, просвещался сквозь сон, предавался холодным надеждам. Наконец врач-анестезиолог вошел с экрана в мое купе: «Вы курите? Пьете? Давно принимали пищу? Едете один?» Он попотчевал меня каким-то забавным напитком, возле кровати возникли еще какие- то фигуры, укрыли меня чем-то зеленым, поставили передо мной лампу, из которой выскакивали хрусталики, падали между ресницами, позади носа, я уже чувствовал во рту вкус желанного, темно-красного сна. «Он хочет сойти. Надо срочно снова его укутать!» — слышал я отдаленные голоса, меня укутали в некий полный тон, да так и оставили.
Катящийся апельсин
Я проспал несметное число холмов. Изливался дождем сквозь перины, съезжал по занавескам, шел сквозь не пойми что, а очнулся на белых простынях. Проспал красные желудки, продремал луга и поля, причесывал облака, взбивал сахар в вату. Угодил в мельницу, где меня и размололи вместе с часами и секундами, просочился в чашки. Две сестрички намылили мне шею и щеки, выбрили всю щетину, надушили меня бирюзовой синевой.
Заморгав на свету, я вижу у своей постели белые фигуры.
«У него синдром путешественника, он и лежа подгибает колени, потому что часто путешествовал на лавках и в креслах. Лишь когда он сможет во сне выпрямить ноги, мы позволим ему встать, а пока пусть выспится».
Теперь та фигура, что стоит впереди, глядит на меня: «Сесть не хотите? Ну стать саженцем или сидельцем?»
Я киваю.
«А о чем вы можете сейчас вспомнить?»
В голове у меня смутные воспоминания о том, что всю жизнь я провел в пути, жил в поездах, дома не имел, продавал газеты, поначалу в окрестностях вокзала, а после и в самом вокзале.
«Сейчас вы отоспитесь, как следует отоспитесь, по всей форме, до упора».
«А это что, общедоступная больница?»
Сзади доносится смех, впереди же царит полнейшая серьезность.
«Вот когда у вас в животе зазвонят колокола, вам будет дозволено встать, ну, когда вы прослушаете весь благовест. А до тех пор вы останетесь здесь, внизу, — говорит одна из сестер, — теперь же попробуйте увидеть во сне сады, деревни, башни и холмы». Она впрыскивает в меня сон, теплый мед расползается по всем моим членам, позвоночник обмякает, уплощается, на лопатках у меня вырастают крылья, а на пятках — крылышки, с жужжанием я порхаю над кроватью, должно быть, несколько лет кряду.
Сигналы звонка, точно капли. Дверь распахивается: «Кофе, чай, минералка?» Какой-то человек подвозит к моей кровати мини-бар, излучая несгибаемую веселость. Говорит он на пламенном диалекте северного Тургау, в котором звучат светлые, быстрорастворимые гласные, каковые он длинным пинцетом сует мне прямо в ухо. «Если кто-нибудь войдет в купе, вы должны немедля распрямить ноги, — говорит он мне, подмигивая, и протягивает поднос, на котором стоят маленькие пластмассовые стаканчики. — Вот вам пилюлька, вот вам мюсли, а чтоб запить — апельсиновый сок». Я выпиваю два стаканчика, заглатываю три пилюльки, и за это меня вознаграждают доверием. Санитар поднимает штору, и теперь я вижу плывущие мимо холмы, фруктовые плантации, ряды деревьев, а на них маленькие яблочки и груши, кровать почему-то вытягивается в длину, приходит в змеистое движение, следуя за хвостатым диском солнца. Волнистая линия горизонта, искусно вырезанный ножницами силуэт, узор обнаженных веток чернят катящийся апельсин, он катится за елками и буками, исчезает, появляется вновь, неуклонно всходит и заходит, причем становится все краснее. Скоро и вершины деревьев мчат сквозь подвижную красноту, я вижу скопище антенн, дуги аркад, цепи фронтонов, стада скота, обычные резные украшения подоконником, какие неизбежно встретишь в любой детской. Я сеял путы, сотрясал башни, пожинал колокола. Пожирал крыши, заселял подушки, без конца мастерил сон.
С холмов нисходит крылатая сестра с блокнотом, она кладет на мой столик фрукты и мандарины, после чего снова опускает штору. Теперь меня выковыривают из постели и облачают в купальный халат, сажают в кресло-каталку и везут по проходам, по зеленому ковру, через искусственные местные леса с красивыми, поросшими мохом просеками, а оттуда — в оранжереи, полные тропических растений. И всюду бабочки. Путь наш лежит через аллею, на другом конце которой поджидает очередной звук: меня без разговоров вываливают из тележки. Вода вовсе не холодная, скорее даже не вода, а теплый рассол, который держит меня на поверхности, причем мне не надо совершать никаких движений, я перетекаю в старый светлый бассейн, накрытый стеклянной крышей, отплываю кролем от устья, среди серьезных пловцов, которые одолевают здесь свои дистанции. В центре бассейна — маленький зеленый островок, деревянными мостками соединенный с краями бассейна. Учитель плавания одет в белое, на галереях сидят те, кто плавать не умеет, они одеты в полосатые, бело-синие пижамы, все, как один, поднимают меня на смех, когда я хочу выбраться на сушу. «Горькуша! Новоокрещенный! Бледнолицый!» — хохочут они, и я отскакиваю назад, плыву сквозь беспричинный смех, к водопаду, в новые шумы и, рухнув на свеже- застланную постель, снова погружаюсь в сон.
«Lei dorme sempre, — говорит мне женщина в светло-голубом рабочем халатике, вылезая из-под кровати. — Come mio figlio»[2]. Она моет пол и говорит, что сын у нее всегда спит, обед может проспать, даже если она приготовит для него самые изысканные блюда, он все равно не проснется. Чтобы он поел, его надо долго трясти и будить, а поевши, он опять уснет. «Lei е uno, che ha mai dormito, si vede. Come io»[3], — говорит она. Я спрашиваю, откуда она родом. Ответ гласит: «Из Испании. Qui, si parla italiano, anche gli spagnoli»
