положила ему руку на плечо и тихо спросила:
— Эдмунд, что с тобой?
— Со мной? Ничего! Я только что сердился на погоду — она и на завтра не обещает ничего хорошего. Пожалуй, из-за снега и тумана мы не сможем ехать в лес.
— Так отложи охоту! Ведь все равно ты в ней не находишь никакого удовольствия.
— Почему нет? — вызывающе спросил Эдмунд, нахмурив лоб.
— Этот вопрос я хотела бы задать тебе. Почему ты не находишь больше радости в том, что так любил прежде? Неужели я никогда не узнаю, что так тяготит и мучит тебя? Мне кажется, я первая имею на это право.
— Да это — настоящая пытка! — с хохотом воскликнул Эдмунд. — Как ты можешь серьезно обращать внимание на случайное расстройство! А теперь при первом удобном случае говоришь таким грустным тоном. Если бы и я уподобился тебе, то мы представляли бы замечательно сентиментальную парочку, а сентиментальность всегда смешна.
Оскорбленная Гедвига отвернулась. Уже не впервые Эдмунд отпугивал ее резкой насмешкой, когда она пыталась проникнуть в загадочную перемену его характера. Казалось, словно он перед целым светом и даже перед ней решил защищать эту загадку.
Что вообще случилось с радостной, сиявшей счастьем парочкой, считавшей вполне естественным, что жизнь и счастье осыпали ее своими дарами, и с беззаботностью взиравшей в безоблачное будущее? Они оба слишком скоро столкнулись с суровостью жизни.
Гедвига пошла к выходу, но не успела сделать и нескольких шагов, как Эдмунд обнял и удержал ее, спрашивая:
— Разве я оскорбил тебя? Брани меня, Гедвига, упрекай, но не уходи так от меня. Этого я Не могу выносить.
В этой мольбе было столько горячности, столько искренности, что оскорбленное чувство не выдержало. Медленно склонив голову на плечо Эдмунда, Гедвига едва слышно ответила:
— Боюсь, что ты сам себе причиняешь страдание своими насмешками. Ты не знаешь, как горько и резко они звучат!
— Должно быть, я был очень несносен в последнее время? — спросил Эдмунд, пробуя снова отшутиться. — Тем нежнее я буду после свадьбы. Мы оставим тогда весь этот шумный вихрь светских удовольствий и заживем в замке вдвоем. Только теперь, теперь я не могу выносить одиночества. Но я с нетерпением ожидаю дня, когда мы соединимся с тобой навсегда.
— Это правда? — Гедвига не отрывала взгляда от его лица. — До сих пор мне казалось, что ты боишься этого дня.
Горячая краска, залившая лицо графа, как будто подтверждала справедливость этих слов, но ей противоречила страстная нежность, с которой он привлек к себе свою невесту.
— Боюсь? Нет, Гедвига! Мы ведь любим друг друга, и, не правда ли, твоя любовь принадлежит одному мне? Не владельцу майората, графу Эттерсбергу? Ты могла выбирать среди многих, которые предложили бы тебе то же, что и я, а ты выбрала меня.
— Господи Боже мой, откуда у тебя такие мысли? — воскликнула испуганная и оскорбленная Гедвига. — Как ты мог предположить, что у меня могут быть подобные мысли?
— Да я этого и не делаю, — с глубоким вздохом промолвил Эдмунд, — ведь я искренне верю, что ты принадлежишь лишь мне одному. В твою любовь я еще верю; по крайней мере, она не ложь. Если бы и она обманула меня, если бы и в тебе мне пришлось сомневаться, тогда — лучше всему конец!
— Эдмунд, ты невыразимо пугаешь меня своими словами! — воскликнула Гедвига. — Ты нездоров, иначе ты не мог бы говорить так.
Эти слова заставили Эдмунда опомниться. Он попытался овладеть собой, и ему даже удалось улыбнуться.
— Ну, и от тебя я должен выслушивать то же самое! — произнес он. — Недавно и мама твердила мне, что я стал нервным, раздражительным, на самом же деле ничего этого нет; это пройдет, как вообще все проходит в нашей жизни. Не беспокойся и не бойся, Гедвига! А теперь мне надо взглянуть, все ли Эбергард приготовил к приему гостей. Я забыл дать ему необходимые приказания. Извини меня, через десять минут я снова буду здесь!
Эдмунд выпустил невесту из объятий и поспешно удалился. Это было обыкновенное бегство; он не хотел объяснений. Невозможно было найти решение загадки; как графиня, так и Эдмунд были одинаково недоступны в этом отношении.
Гедвига вернулась на прежнее место и, опершись головой на руку, погрузилась в мрачное раздумье. Эдмунд что-то скрывал от нее, и все-таки она не потеряла его любви; ей подсказывало это собственное сердце. Наоборот, казалось, что он любил ее даже страстнее, чем раньше, когда мать занимала в его сердце первое место. Но как странно, как устрашающе было поведение Эдмунда! Почему он так бурно требовал от нее уверений, что ее любовь принадлежит лишь одному ему? И чему он хотел «положить конец», если эта уверенность обманет его? Первое было так же загадочно, как и второе.
Гедвига, конечно, чувствовала, что она должна была бы броситься к жениху на грудь и добиться от него откровенности. Хотя он упрямо отмалчивается, но все же, несомненно, должен будет уступить ей, если она станет умолять его со всей искренностью любви; но именно этого-то она и не могла сделать. Словно тайное сознание своей виновности удерживало ее от того, чтобы употребить всю свою власть, но все же она так храбро боролась против грез, постоянно рисовавших перед ней образ другого, который был так далеко теперь и которого она, может быть, никогда больше не увидит!
Со дня своего отъезда Освальд фон Эттерсберг, казалось, почти пропал без вести. Графиня никогда не говорила о своем племяннике и на вопросы Рюстова отвечала холодно и кратко, что Освальд прекрасно чувствует себя в столице, но что он очень редко пишет своим родственникам. Очевидно, она не желала касаться этой темы, и потому всегда старалась избегать ее. Но странно было то, что Эдмунд никогда не упоминал имени своего двоюродного брата, к которому всегда питал горячее чувство, что напоминание о нем было неприятно и ему. Вероятно, перед отъездом Освальда между ним и Эдмундом произошла новая ссора, и разрыв стал окончательным.
Утомленная раздумьем и грезами, Гедвига откинулась в кресле. Она хорошо слышала, как открылась дверь соседней комнаты, как раздались приближавшиеся шаги, но, полагая, что это возвратился Эдмунд, не переменила позы, и только когда пришедший вошел в комнату, устало повернула голову в его сторону.
Девушку словно поразило громом. Вспыхнув горячей краской, вся трепеща, она вскочила с места, глядя на дверь. Что она испытывала, она не знала, не отдавала себе отчета, но имя, бессознательно сорвавшееся с ее уст, и тон, которым она произнесла его, выдали все:
— Освальд!..
На пороге действительно стоял Освальд. Отправляясь в Эттерсберг, он должен был подготовиться к возможности свидания с Гедвигой, однако и для него эта встреча была совершенно неожиданной. В первый момент он стоял в нерешительности, но когда услышал свое имя из уст любимой девушки, осмелел. В один миг он очутился рядом с ней и воскликнул:
— Гедвига, я испугал вас?
Действительно, Гедвига была почти без чувств. Но все же она нашла в себе силы произнести:
— Вы явились так неожиданно, так внезапно…
— Мне некогда было известить о своем приезде. Дело касается одного очень важного обстоятельства, по поводу которого мне необходимо лично переговорить с Эдмундом.
Освальд произносил слова, не давая себе отчета в. том, что говорит; он не отрываясь смотрел на девушку. Один миг свидания уничтожил все, что с громадным трудом было достигнуто в течение двухмесячной разлуки.
Гедвига хотела была повернуться и уйти.
— Я… я позову Эдмунда, — пролепетала она.
— О моем приезде ему уже доложено. Не бегите так от меня, Гедвига! Неужели вы не хотите подарить мне хотя бы одну минуту?
Девушка остановилась. Этот упрек приковал ее к месту, но она не посмела ничего на него ответить.
