Над обрывом

были парой. Увидев, как Беттина читает книгу под названием «Сто шагов до счастья», я почувствовал облегчение и радость. Это доказывало, что моя жена еще не завершила свою жизнь, еще не поставила на ней крест. Однако я задумался: почему она выбрала именно эту книгу? Ведь если не считать теперешнего недомогания, она была счастлива всегда. В том числе и со мной. Ну, положим, не всегда — счастье не может длиться долго, иначе его нельзя было бы ощущать как счастье, верно ведь, только несчастье бывает долгим. Короче говоря, она читала такую книгу и могла вдруг ни с того ни с сего сказать мне, что просит ничем не украшать ее могилу, особенно венками и всякими излишествами вроде бронзовых еловых шишек, ведь все это так ужасно выглядит. Мы с женой редко расходились во вкусах, и в данном случае — тоже, однако я не знал что сказать, когда она заговорила об этом. Впервые мы с ней поменялись ролями. Я, убежденный пессимист, старался думать о хорошем, а она видела будущее во все более мрачном свете, хоть и не жаловалась, не поддавалась страху, а полагалась на судьбу. Возможно, она умрет под ножом, говорила она. Ей объясняли, что даже во время такой сложной операции летальный исход бывает разве что в двух процентах случаев, однако она непременно хотела принадлежать к этим двум процентам. Когда я спросил, как она пришла к этой мысли, она сказала: «Звезда хочет остаться во мне, она будет сопротивляться». Больше я из нее ничего не смог вытянуть.

Потом все пошло хорошо, даже очень хорошо. Говорили, что это идеальный случай: во-первых, бригаде хирургов удалось полностью отделить опухоль от мозга, во-вторых, гистологическое обследование показало, что опухоль пусть и не совсем, но, как выражались врачи, пока еще доброкачественная. Никаких осложнений не возникло, так что можно было без преувеличения сказать: Беттину вылечили. Я приходил к ней, когда только мог, держал ее за руку. Она почти не разговаривала, была прозрачно-бледной, и, мне казалось, именно поэтому на глаза ей так часто навертывались слезы и ни словами, ни этими влажными глазами ей не удавалось выразить облегчение и радость. «Ты мне дарована во второй раз», — сказал я и был несколько удручен тем, что ее рука в моей осталась почти неподвижной. Когда вечером после больницы я возвращался в нашу квартиру, окружающая пустота заполняла мою душу. Я сидел как потерянный и, поскольку был не в силах занять себя чем-то полезным, часами пялился в телевизор, смотрел даже полнейшую чушь. Я боялся лечь спать. Сон у меня был неглубокий, не сон, а скорее дремота, иногда я просыпался, испуганный собственным бормотанием. Я произносил слова любви или одно только имя — «Беттина», которое, кстати, всегда любил, потому что оно нежное, как пух. Двенадцать лет — это много, и когда после этого лежишь в постели один, то кажется, будто ты потерял самого себя, не можешь дышать, потому что не слышишь дыхания рядом. Но я верю, что мы никогда не были друг для друга просто дополнением, чем-то, что воспринимают как данность и обращаются с этим без должного уважения. Отупляющая привычка, которая, надо признать, часто подтачивает брак и может привести к тому, что супруги едва глядят друг на друга, — нас, неведомо почему, пощадила. Хочешь — верь, хочешь — нет.

— А почему я не должен верить?

— Я-то ведь знаю, что ты думаешь о браке, — сказал Лоос, — ты достаточно ясно высказался на этот счет, когда рассказывал мне, на что обычно жалуются клиенты. Все приелось — эти слова ты наверняка слышал не только у себя в адвокатской конторе, но и во время твоих любовных похождений. Женщины не могут устоять перед твоим обаянием потому, что живут в браке и супружеские отношения им давно приелись. Как, например, эта твоя Амели. Таким образом, тебя постоянно, снова и снова убеждают в абсурдности брака.

— Во-первых, ее звали не Амели, а Валери. Во-вторых, она не говорила, что супружеские отношения ей приелись, не оправдывала этим свое поведение. Она вообще не затрагивала эту тему, сколько я ни пытался из нее что-то вытянуть. О своем муже она не рассказывала почти ничего, а значит, и ничего плохого. Это заставляло меня немного ревновать, — например, мне приходило в голову, что она могла и дальше, как ни в чем не бывало, спать со своим музыкантом. Что он музыкант, то есть преподает игру на виолончели, — это я, по крайней мере, имел право знать. А еще его имя — Феликс. Видишь, ты выбрал неудачный пример, но я признаю, что отчасти ты прав: я в самом деле встречался с женщинами, которые после первого поцелуя начинали жаловаться на свой брак и на недостатки своих мужей. Для меня это сигнал тревоги: если супружеские отношения дали трещину и одновременно на горизонте вырисовывается другой мужчина, то у женщины зреет решимость к прыжку, а также вера, что другой мужчина станет для нее страховочной сеткой. Эта роль — не для меня. Не хочу, чтобы меня считали серьезной альтернативой. Для меня такие отношения лишь игра, и я никогда не скрываю этого от женщин, а если они, вопреки всему, начинают за меня цепляться, то даю дёру. А вообще, как показывает мой опыт, впасть в искушение могут не одни лишь недовольные и разочарованные женщины. Есть и другое, отнюдь не редкое явление, я отмечал его как сторонний наблюдатель, а иногда и приветствовал как заинтересованное лицо. Часто женщины, которых кто-то крепко держит в руках и которые чувствуют себя защищенными, хотят еще чего-то другого. Они любят своего мужа как надежную опору, смотрят на свой брак как на тихую пристань, прибежище, где им хотелось бы остаться. И тем не менее им чего-то недостает, их манит открытое, бурное и непредсказуемое море. Чем грозит такое возбуждающее и не вполне безопасное купание? В сущности, ничем, до тех пор, пока тихая пристань не пропала из виду. Понимаешь, что я хочу сказать? Грелка — вещь основательная, она излучает уютное тепло, однако открытый, брызжущий искрами огонь гораздо романтичнее.

— Да, понимаю, — сказал Лоос, — мужья — это грелки, а ты — демон огня. То, что ты утверждаешь, возможно, не совсем неправильно, только ты делаешь вид, будто прыжок в бурное море — типично женская мечта. Бывают мужья, которые отнюдь не хотели бы лишиться верной жены, гладящей им сорочки, и все же позволяют себе танцевать на другой, а то и на третьей изысканной и необычной свадьбе. У меня лично никогда не было желания развлечься на стороне, почувствовать себя кем-то другим, и только по одной причине: моя жена была такой богато одаренной, разносторонней натурой, что я не искал ничего иного. Она давала мне все и была для меня всем. Но как бы то ни было, хочу еще спросить: к какой из двух описанных тобой категорий женщин относилась Валери? Что у нее был за брак — близкий к разводу или еще вполне прочный?

— Этого я так и не смог узнать, — ответил я. — Я ведь уже сказал, что она не желала об этом говорить. Вообще, казалось, будто она вышла из небытия, будто у нее не было прежней жизни, не было истории, и я убежден, что для нее это было самым привлекательным в нашей связи. Я заметил, какое наслаждение она получала, чувствуя себя чистой страницей, как ей нравилось поражать меня, а может быть, и себя всем, что она говорила, желала или делала. Думаю, видя, как увлекательно нова она для меня, она казалась обновленной и самой себе. Я, конечно, тоже радовался тому, что моя возлюбленная не отягощала меня никаким балластом, не имела потребности упрочить наши отношения, а главное, не пугала всякими намеками касательно будущего. Но как-то раз — через пять недель после нашего знакомства — я все же испугался. Мы поехали в дансинг, поскольку оба любили танцевать танго. На обратном пути я спросил, почему у нее вдруг нашлось время для меня и как она объясняет дома свои частые отлучки? «Это моя забота», — резко ответила она. Однако на сей раз я не сдавался, пока не узнал от нее, что сейчас она живет у сестры. Вот тут я испугался. Какой вывод я мог из этого сделать? Только тот, что она из-за меня ушла от мужа. У нас ведь был негласный уговор: наши отношения не должны омрачаться конфликтами. Я считал, что Валери воспринимает эти отношения как романтические, наслаждается ими и не видит в них повода омрачать свой брак. Я сделал ей замечание, назвал ее решение ошибкой. Спросил, почему она ставит под угрозу свое благополучие, фактически бросив мужа. Все это звучало так, словно я проявлял к нему братское сочувствие. Возможно, она видела меня насквозь и понимала истинную причину моего недовольства. Так или иначе, сказала она, будто желая меня успокоить, речь идет о временной разлуке, о передышке. Я уже несколько раз ее спрашивал, знает ли муж про нас с ней, но ни разу не получил ответа. Теперь я предположил, что он в курсе дела. Для вящей уверенности я продолжал расспрашивать. Она в свою очередь спросила, почему это меня так интересует. Но я и сам этого не знал, думаю, меня просто задело за живое, что она обозначила некоторые запретные для меня территории. В тот вечер я любил ее горячо и неистово, без всякой прелюдии.

Лоос зевнул и поглядел на часы.

— Вижу, ты скучаешь, — сказал я, — и я тебя понимаю. Ты вспоминаешь жену, возможно, думаешь о завтрашней годовщине, а я мучаю тебя разговорами о бабах и ворошу прошлое.

— Разве и зевнуть нельзя? — спросил Лоос. — Это связано с недостатком кислорода, а не с