дремавшей в грозных тучах.
Молчание длилось довольно долго и с каждой минутой становилось мучительнее и невыносимее; наконец, Элеонора решилась прервать его.
— Гельмут! — промолвила она чуть слышно.
Барон обернулся к ней.
— Что тебе угодно?
— Я хотела предостеречь тебя, хотела… — слова, казалось, застряли у нее в горле, несколько секунд она молчала, а затем быстро прошептала: — Хотела просить тебя избегать в будущем встречи с Арнульфом Янсеном. Он крайне возмущен и огорчен теми крутыми мерами, которые применяет граф Оденсборг от твоего имени; и не только его одного раздражают эти меры. Если ты еще раз разозлишь его, как давеча, то может случиться несчастье.
— Неужели мне бояться этого Янсена? — презрительно сказал Гельмут. — Ты лучше посоветовала бы ему приличнее вести себя; он совсем забылся по отношению ко мне.
— Забылся? Арнульф не принадлежит к числу твоих подчиненных!
— Ну, это не имеет значения! Все равно с людьми его класса я не обращаюсь, как с равными. Вы, правда, всегда поступали иначе.
— Как и следовало поступать со спасителем нашего отца. Но Арнульф и без того завоевал себе такое положение. К какому бы классу его ни причислять — к обыкновенным, средним людям он не относится.
— Этот фрисландский мужик, по-видимому, представляется тебе настоящим героем, — саркастически усмехнулся Гельмут.
— По крайней мере, настоящим мужчиной, — холодно возразила Элеонора. — И этого в нем отрицать нельзя, особенно по сравнению с другими.
— Элеонора! — воскликнул Гельмут.
Его глаза метали молнии, но они встретились с прямым взглядом. Девушка нисколько не смутилась.
— Конечно, все Мансфельды были настоящими мужчинами, — продолжала она, — энергичными и храбрыми, и только последний отпрыск древнего благородного рода, которого судьба сделала владельцем поместий его предков, только он один предпочитает быть послушным сыном какого-то Оденсборга. Да, Гельмут, этот чужестранец — господин и повелитель в твоем родовом имении; он управляет им, как ему нравится, он творит суд и расправу, а ты… ты — не что иное, как игрушка в его руках.
Гельмут побледнел, как мертвец; то, в чем он не признавался сам себе, не смел признаться, было открыто и безжалостно брошено ему в лицо.
— Элеонора, — прерывающимся от гнева голосом промолвил он, — ты пользуешься своим положением женщины, чтобы безнаказанно оскорблять меня! Если бы что-нибудь подобное осмелился сказать мне мужчина…
— Ты, наверное, вызвал бы его на дуэль! — перебила она. — Но мог бы ты уличить его во лжи?
Молодой барон замолчал при этом предательском вопросе. Конечно, он вызвал бы оскорбителя на дуэль, но и с пистолетом в руках чувствовал бы, что тот сказал правду. Теперь он должен был воспринимать правду из этих уст; он не слышал, как дрожал голос обычно энергичной, гордой девушки, не видел, как слезы, словно туманом, заволакивали ее глаза; он слышал только горький упрек в ее словах, и его смертельно раненная гордость возмущалась, но он не находил ответа.
— Если ты явился к нам как датчанин, — продолжала Элеонора, — как враг народа, мы должны были бы снести это, и в этом была бы твоя добрая воля, твое убеждение. Но у тебя нет никаких убеждений, как нет и отечества. Не возмущайся так, Гельмут! Хоть раз ты должен услышать от меня правду, иначе ведь никто не осмелится высказать ее тебе. Как часто мне приходилось слышать, чем бы должен был быть барон Мансфельд для своей страны, для своего народа, на чьей стороне следовало бы ему стоять, и, когда все осуждали тебя, я вынуждена была молчать. Но все же, — здесь голос Элеоноры прервался и самообладание покинуло ее, — но все же я отдала бы жизнь, если бы могла назвать их лжецами. Я не могу выносить это!
Гельмут вздрогнул. Какой это был тон? Он звучал как вопль истерзанного сердца, был полон невыразимого страдания за него. Перед молодым человеком внезапно сверкнул ослепительный свет; словно солнечный луч упал на него из темных туч горечи и гнева. Он понял этот тон и, затаив дыхание, едва слышно промолвил:
— Нора!
Горячая краска залила лицо девушки; она почувствовала, что выдала себя. Но Гельмут уже стоял рядом с ней.
— Ты не можешь?.. Что ты не можешь выносить? Она подняла темные глаза, наполненные слезами, и ответила:
— Не могу выносить, как все презрительно и вполне заслуженно осуждают тебя!
— Вы слишком торопитесь выносить свой приговор и проклятие, — с горечью произнес Гельмут. — Вы не знаете, что значит находиться между двух враждующих партий, которые борются на жизнь и смерть.
— Мужчина не должен стоять между двух партий! — твердо заявила Элеонора. — Он должен знать, где его место: здесь или там. Выбирай свое у наших врагов, если хочешь, но выбирай!
— У ваших врагов? Оденсборга ненавидят в Мансфельде, я знаю. Но для меня он стал вторым отцом, может быть, более снисходительным и нежным, чем родной.
— Однако твой отец оставил тебе то, что граф, при всей своей доброте и снисходительности, отнял у тебя, а именно твою волю. Допустим, он любит тебя, но проявления твоей воли, твоей самостоятельности он не терпит. Он отнял у тебя все, что определяет ценность жизни мужчины, а ты спокойно допустил это, удовольствовавшись теми пустяками, которые он предоставил тебе за это. Однако мне кажется, что все это только навязано тебе, что в один прекрасный день ты должен будешь сбросить с себя эти путы и подняться в сознании собственных сил.
Гельмут мрачно слушал Элеонору, потупив взгляд, и лишь при последних словах посмотрел на нее.
— Ты веришь в это? — медленно спросил он. — Ты? Однако ведь ты первая оттолкнула меня!
Подойдя к нему, Элеонора тихонько положила свою руку ему на плечо.
— Я верю во власть родины, воздух которой ты вдыхаешь вновь, которая тысячью невидимых нитей привязывает тебя к себе. Ведь я видела то, чего никто не замечал, а именно: как вот уже несколько месяцев все кипит в тебе и ты борешься сам с собой. Ты напрасно сопротивляешься; родина могущественнее тебя и вырвет тебя из вражеской среды; она насильно возьмет свои права или отомстит своему сыну, так она не оставит его! Прощай!
Гельмут обернулся, словно хотел удержать ее.
— Нора! — тихо окликнул он ее молящим голосом, но девушка не обернулась, не взглянула на него, а быстро пошла по дороге вдоль берега, которая вела к усадьбе Арнульфа Янсена, и исчезла за поворотом.
Солнце давно уже село, медленно гасли на горизонте облака. Громче шумел прибой, сильнее звучала его неумолчная песнь, властно приковывая слух и неясной тоской сжимая сердце молодого человека, сумрачно смотревшего на извечную игру волн: и в этой песне ему слышались те же слова, что говорила ему Элеонора.
Родина! Была ли у него еще родина? Ее отняли от него, когда он был еще ребенком; тогда его оторвали от родной земли и отвезли в чужую страну, где он должен был пустить корни. Чужие воззрения и привязанности внедрились в младенческую душу, всякое воспоминание о детских годах было старательно вытравлено в нем. Так он вырос, так он после долгих лет вернулся на родину и теперь чувствовал только одно — что он потерял ее, стал чужим как здесь, так и там! Начинался прилив, выше вздымались волны, и Гельмут, несмотря на все, теперь научился понимать их язык, который больше не был мертв и нем для него. Этот вечный однообразный шум говорил так бесконечно много, грозно и гневно, уговаривая блудного сына и вместе с тем, словно старой колыбельной песней давно забытого детства, тихо и нежно лаская его слух. В этом шуме таилась забытая мелодия, давно утраченная, но все еще жившая где-то в глубине души; это были старые родные отзвуки родины!
