И чего мне бояться? И ради чего отказаться от самой желанной и самой любимой женщины в мире?
Да пошло оно все…
Мы любили друг друга всю ночь, пытаясь не спугнуть то удивительное чувство, что росло внутри и заполняло нас. И когда я в конце попытался отстраниться, выйти из нее, она прижала меня к себе покрепче, и все, что было накоплено во мне, перешло к ней.
— Пусть будет, — шепнула она. — Может, я возьму да и рожу от тебя?
И улыбнулась.
И это было прекрасно.
Впервые за всю мою жизнь я не чувствовал внутри никакого разлада, никакой тревоги. Страх ушел, мне было абсолютно все равно, что будет дальше, только хотелось, чтобы никто ничего не испортил вот в эту самую минуту, не спугнул это удивительное чувство. И прижимая к себе податливое тело той, которую я так случайно встретил и которая так случайно заставила меня испытать незнакомое до этого дня ощущение покоя, тишины и близости, я подумал, что больше всего на свете я бы хотел, чтобы эта минута никогда не кончалась. И за то, чтобы никто не погасил тот свет, который переполнял меня и рвался изнутри, я был готов отдать все, что угодно.
И это не красивые слова. Я знал,
Генезис
Их было двести. Двести, разделенных на двадцать десятков. Всего двести из многих и многих тысяч. Но только они из многих и многих тысяч были способны рискнуть и нарушить запрет.
Старшим негласно стал глава первого десятка Шемихаза. Это у него родилась идея: оставить остальных и уйти вниз, туда, где роилась, текла и кипела незнакомая и непонятная жизнь. Но эта незнакомая и непонятная жизнь притягивала и звала, потому что страшное и неведомое притягивает. Вот такой парадокс.
Тех, кто внизу, они совсем не знали, но инстинктивно — а инстинкты у них были развиты сильнее всего, — понимали, что та жизнь, какой бы отсюда, сверху, она ни казалась примитивной, это и есть самое интересное. И что если они этой жизни не поймут и не проникнут в нее изнутри, то те бесконечные знания, которые им ведомы, никогда не станут по-настоящему бесконечными.
Но спускаться вниз было запрещено. Категорически. Нельзя. Ни под каким видом. Спускаться вниз могли только четверо старших и больше никто. Внизу жила зараза, которая могла прикончить всех, даже самых стойких, потому что тем примитивным, что жили внизу, досталась часть Главного Знания. И это было опасно. Опасно для всех: и для тех, кто барахтался и занимался своими глупостями там, внизу, и для всего воинства, которое было стойким и сильным. И многие и многие тысячи свято выполняли приказ, неся свою непростую службу там, где были поставлены, подчиняясь уставу и не помышляя об опасных инициативах.
Вот только Шемихаза, так же как все, рьяно исполняя приказы, все время думал о тех, нижних. И они тянули его к себе, тянули и не давали покоя. Любопытный он был, Шемихаза. Пытливый.
Осторожно начал прощупывать своих, остро подмечая, кто как реагирует. Кто-то отшатывался, махал на него руками, отнекивался, кто-то отводил глаза и старался говорить о другом, но были и такие, кто глаз не отводил, ужаса не испытывал, а пытался понять, о чем же так осторожно, намеками говорит с ними глава первого десятка.
Таких набралось двести человек. С ними после коротких, но глубоких бесед можно было говорить уже откровенно, не боясь, что сдадут, побегут жаловаться и проклинать нарушителей. По привычке опять разделились на десятки, поставили старших, назначили срок. «Забавно, — думал про себя Шемихаза. — Отправляемся, можно сказать, в побег, дезертируем, нарушаем закон, знаем, что за это можем пострадать, и не просто пострадать, а очень сильно. — Он старался не думать, насколько сильно. — Но все равно собираемся и организуемся по уставу, как учили. В крови это у нас. Интересно: как эта тяга к порядку проявит себя там, внизу?»
По-прежнему делали все, четко выполняя приказы.
Сразу вниз не пошли. Торопиться не надо. Время у них не ограничено, так что подготовиться можно спокойно. Остановились на вершине горы. Шемихаза оглядел своих соратников, с которыми ему теперь предстояло жить вечно.
— Вот что, братья. Мы все знали, на что идем, когда принимали это решение. Здесь и сейчас еще можно вернуться назад. Но только здесь и сейчас. Потом такого случая не будет.
Двести молчали. Похоже, никто не собирался изменять задуманному.
— Ну что ж, это наш выбор. Так мы решили, и теперь это наша судьба. Давайте же поклянемся, что никто не отвернется от нашего дела и никто не предаст своих братьев.
В честь данной клятвы гору назвали Хермон.
Пути назад больше не было.
Их учили хорошо, все действия были доведены до автоматизма. Из каждого второго десятка выбрали по лазутчику и отправили вниз: разведать обстановку, посмотреть, что происходит, предупредить о неожиданных опасностях, которые по незнанию предусмотреть не могли.
А Шемихаза все это время смотрел с горы вниз. Там расстилалась удивительной красоты долина, покрытая зеленью, расчерченная квадратами посевов и поселений. Там текла неведомая ему жизнь, которая так тянула и тянула к себе. Того, что оставил, было не жаль. Шемихаза сам себе удивлялся. Он думал, что его все же будет тянуть обратно, ведь там осталось все, что он знал и умел в этой жизни, но он не жалел, все затмевал интерес к тому, что ждало их впереди.
Разведчики вернулись, и по их лицам Шемихаза понял: что-то они увидели. Все превратились в слух, внимая каждому их слову.
— Там, — начал старший, — много селений, народ добродушный, красивый. Мы с ними в контакт не вступали, но это видно — по тому, как общаются друг с другом. Живут, конечно, очень бедно. Просто до ужаса бедно. Рассчитывать по звездам не умеют, поэтому с урожаем у них постоянная беда. Трав не знают. Магии нет. Вообще, ни одного мага, колдуна или шамана мы не видели. Лекарей, понятное дело, тоже нет. Зато болезни есть. В общем нищета и убожество.
Он замолчал.
— Продолжай, — велел Шемихаза. — Я же вижу, что ты что-то хочешь сообщить и боишься.
— Да тут дело не в страхе, — ответил лазутчик. — Есть там одна штука, с которой мы никак не могли разобраться.
— И что это?
— Женщины.
— Кто? — не понял Шемихаза. Остальные сомкнули кольцо вокруг разведчиков потеснее. Двести воинов внимали словам в такой тишине, что было ясно слышно даже тем, кто стоял далеко.
— Женщины, — повторил старший. — Они сильно отличаются от нас. Очень сильно. Они вообще-то совсем другие. И когда смотришь на них, то испытываешь странное чувство. Я не могу тебе его объяснить, Шемихаза, потому что сам испытал его там впервые. Но что-то мне подсказывает, что мы все сделали правильный выбор. Наше знание было неполным, потому что такого мы раньше не знали. Да я и теперь не знаю, собственно.
В глубине души Шемихаза ликовал: не зря он затеял это предательство (ну а как еще назвать?). Предстояло открыть что-то неизвестное, а могло ли быть большее наслаждение, чем познание неизвестного?
