'Пигля': Отчет о психоаналитическом лечении маленькой девочки

«Не могли бы Вы найти время принять нашу дочь, Габриелу, которой два года и четыре месяца? Некая обеспокоенность не дает ей уснуть по ночам и иногда, видимо, сказывается на общем качестве ее жизни и отношениях с нами, хотя и не всегда.

Вот несколько фактов.

О ней трудно говорить как о маленьком ребенке; она производит впечатление человека с большими внутренними ресурсами. О кормлении сказать почти нечего; оно, кажется, проходило легко и естественно, как и отнятие от груди. Я кормила ее грудью до девяти месяцев*. Она отличалась большой „устойчивостью“, когда училась ходить, — редко падала, а если и падала, то почти не плакала. С самого раннего возраста проявляла сильные, страстные чувства по отношению к отцу, но была несколько своевольной с матерью.

Когда Габриеле был год и девять месяцев, у нее появилась сестренка (которой сейчас семь месяцев), что, я считаю, было слишком рано для нее. И, думается, сам этот факт, а также наша тревожность, связанная с ним, вызвали большие изменения в ней**.

Она легко впадает в скуку и депрессию, что раньше не проявлялось, и внезапно становится очень чувствительной к отношениям с окружающими и особенно к своей идентичности. Острый дистресс и явная ревность к своей сестре длились недолго, хотя дистресс был очень острым. Теперь оба ребенка находят друг друга очень забавными. К своей матери, чье существование она, казалось, почти игнорировала, Габриела относится с гораздо большей теплотой, хотя и порой с большей злобой. Она стала явно сдержанней по отношению к отцу.

Я не буду обременять вас другими подробностями, но просто расскажу вам о фантазиях, которые заставляют Габриелу звать нас до поздней ночи.

У нее есть черные мама и папа. Черная мама приходит к ней по ночам и говорит: „Где мои ням- нямки?“ (От слова „ням“ = кушать. Она показывает на свои грудки, называя их ням-нямками, и тянет их, чтобы сделать побольше). Иногда черная мама сажает ее на горшок. Черная мама, которая живет у нее в животике и с которой можно разговаривать по телефону, часто болеет и ее трудно вылечить.

Вторая часть фантазий, которая проявилась еще раньше, — о „бабаке“. Каждую ночь она без конца зовет и просит: „Расскажи мне о бабаке, все о бабаке“. Черные мама и папа часто в бабаке — вместе или кто-то один. Очень редко появляется и черная Пигля (мы зовем Габриелу „Пиглей“).

Совсем недавно она каждую ночь сильно царапала себе лицо.

Часто она кажется очень живой, непосредственной и вполне активной, но мы подумали о том, чтобы попросить вас о помощи в данный момент, опасаясь, как бы она не ожесточилась из-за своего дистресса, считая это единственным способом справиться с ним».

Отрывок из письма матери

«С тех пор, как я написала вам, дела нисколько не поправились. Пигля редко играет, сосредоточившись, даже редко позволяет себе быть собой, она либо „баба“, либо, чаще всего, „мама“. „Пига ушла, пошла к бабаке. Пига черная. Обе Пиги — плохие. Мама, поплачь о бабаке!“

Я сказала ей, что написала доктору Винникотту, „который хорошо разбирается в бабаках и черных мамах“; с тех пор она прекратила ночные мольбы: „Расскажи мне о бабаке“. Дважды она, как бы ни с того, ни с сего, просила меня: „Мама, отвези меня к доктору Винникотту“».

Первая консультация

3 февраля 1964 года

«Пиглю» привезли родители, и сначала мы все на некоторое время собрались в кабинете. Габриела выглядела серьезной, и как только она появилась в дверях, мне стало очевидно, что она приехала работать.

Я отвел всех троих в приемную, а затем попытался увести Пиглю обратно в мой кабинет. Она не проявила особой готовности к этому переходу и, пока мы шли, сказала своей матери: «Я слишком стесняюсь!»

Поэтому я позвал мать вместе с ней, но сказал, чтобы она ни в чем не помогала, и она села на кушетку рядом с Пиглей. К этому времени я уже подружился с плюшевым мишкой, который сидел на полу у моего письменного стола. Теперь я находился в задней части комнаты и, сидя на полу, играл с игрушками. Я сказал Пигле (которую фактически не видел): «Принеси сюда мишку, я хочу показать ему игрушки». Она тут же принесла мишку и стала помогать мне знакомить его с игрушками. Затем она стала играть с ними уже сама, в основном извлекая из груды части игрушечных поездов. Она все время говорила: «Я достала... (и называла, что именно)». Минут через пять мать выскользнула в приемную. Мы оставили дверь открытой, что было важно для Пигли, которая проверяла обстановку. Потом стала повторять: «Вот еще один ... а вот еще один». Это говорилось в основном о грузовиках и паровозах, но, казалось, о чем именно, было неважно. Поэтому я использовал ее реплики как коммуникацию: «Еще один ребенок. Детка-Сузи»*. Очевидно, это было правильно, ибо она тут же стала мне рассказывать о появлении на свет Детки-Сузи так, как она это помнила: «Я была ребеночком. Лежала в кроватке. Спала. Только-только пососала из бутылочки». Потом что-то насчет лизания, как я подумал. И я спросил: «Говоришь, ты лизала?» А она: «Нет, не лизала». (На самом деле, как я выяснил позднее, у нее никогда не было бутылочки, но она видела малыша, изображенного на бутылке). Тогда я повторил: «А потом был другой ребенок», помогая ей продолжить рассказ о рождении.

Затем она взяла круглый предмет с крестовиной, который когда-то был частью вагонной оси, и сказала: «Откуда это?» Я ответил, исходя из практических соображений, а затем спросил: «А откуда появился ребенок?» Она ответила: «Из кроватки». При этом она взяла фигурку мужчины и попыталась посадить ее в автомобильчик на сиденье водителя. Фигурка была слишком большая и не умещалась; девочка попыталась впихнуть ее через окошко или еще как-нибудь.

«Не лезет; застряла». Затем она взяла маленькую палочку, просунула ее через окошко и заметила: «А палочка проходит». Я сказал что-то насчет мужчины, который вставляет что-то в женщину, чтобы делать детей. Она сказала: «У меня есть кошка. В следующий раз я принесу котеночка, в другой день».

В этот момент ей захотелось к матери и она открыла дверь. Я сказал что-то про разговор с мишкой. Появилась некоторая тревожность, с которой надо было что-то делать. Я попытался это выразить: «Ты напугалась; тебе снятся страшные сны?» — «О бабаке», — ответила она. Это слово ее мать уже называла мне в связи с малышкой, Деткой-Сузи.

В это время Габриела сняла ленточку с игрушечного барашка и обернула ее вокруг своей шеи. Кажется, я спросил ее: «А что ест бабака?» — «Не знаю», — ответила она. «Я взяла голубой... ой, нет, это воздушный шарик». (Габриела привезла с собой спущенный шарик, собственно, игра и началась с того, что она тщетно орудовала с этой вещицей, о которой сейчас говорила).

Она взяла маленькую электрическую лампочку с матовой поверхностью, на которой было нарисовано мужское лицо. Сказала: «Нарисуй человечка». Я нарисовал мужское лицо на лампе еще раз. Габриела взяла пластмассовые корзиночки для клубники и сказала: «Можно я что-нибудь положу сюда?» Затем стала все складывать в коробочки, очень целенаправленно. Вокруг было множество мелочей и штук восемь разных коробок. Я заметил по этому поводу: «Ты делаешь детей, как стряпаешь, собирая все вместе». Она ответила что-то вроде: «Я должна все прибрать. Нельзя оставлять беспорядок».

В конце концов абсолютно все, вплоть до самой мелкой вещички, было собрано и сложено в эти шесть коробок. Я думал, как же мне сделать то, что мне нужно было сделать, и я довольно неуместно затеял разговор о черной маме: «Ты когда-нибудь сердишься на маму?» Я связал мысль о черной маме с ее соперничеством с матерью, поскольку они обе любят одного и того же мужчину — папу. Было совершенно очевидно, что она глубоко привязана к своему отцу, и такая интерпретация была вполне обоснована. На определенном уровне это должно быть правдой.

Прибрав все, Габриела произнесла: «Я хотела бы привести сюда папу и маму». Выходя в приемную, она сказала: «Я убралась».