огромному сожалению, обратное. Но если б было так, как я хотела, как много бы решилось тогда проблем. Как просто и легко можно было забыть все обиды, перечеркнуть память прошлого, и больше не мучиться в череде непонимания и неоправданной родительской жестокости. И главное — любить открыто…
Отец похлопал меня по руке и заверил, подбадривая перед уходом: 'Это всего лишь вышла дурная кровь, Аня'.
Наверное. А вместе с ней оптимизм, вера в лучшее и милые душе иллюзии, что еще грели меня, давали возможность шагать в ногу со сверстниками.
Все это осталось за дверями реанимации. Здесь была уже другая Аня. Может быть и не постаревшая, на настолько четко осознавшая, что период детства, юности, становления личности миновал, что состояние мое можно было смело приписать как переходное к поре зрелости.
Я не узнавала себя. Лежала, как куколка какого-нибудь особо бездарного насекомого, и смотрела в окно или на потолок. Меня не радовала весна, не было в душе той щенячьей восторженности от заливистых птичьих трелей, от веселых красок, что дарило это время года, что обычно гнала на улицу в поисках особых, острых ощущений, что дарила приподнятое настроение и скрашивала мрак действительности.
Я вдруг со всей жестокой ясностью осознала, что действительно являюсь серьезно больной, обузой, камнем преткновения меж братьями, родителями и окружающим миром. Мои родные не могли меня бросить и тащили из последних сил, забыв о себе. Но я-то помнила о них и видела, как ломаются их судьбы под гнетом такой тяжести, как сестра — инвалид.
Овладевшая мной меланхолия по совокупности всех фактов все ж не смогла надолго укрыть мою душу и сознание черной пеленой. И ворча, уползла вон, изгнанная теплом и заботой моих ангелов-хранителей. Диссонанс постаревшей души, продолжающей жить в еще очень молодом теле, не был признан и опознан. Природная живость ума и характера, озорство, еще не отжившее, а чуть придушенное обстоятельствами, вновь зашевелилось во мне, разбуженное безграничной любовью самых дорогих мне людей. И хоть оно больше не звало меня навстречу опасным приключениям, но еще одаривало легкостью суждений и взглядов, быстро возрождало ушедшую, казалось, навеки надежду и веру в лучшее.
Спины, что прикрыли меня в сотый, тысячный раз, руки, что поймали на взлете, души, что свиты с моей в одно целое, и удерживающие крепче якоря, помогли выбраться, подняться, выпрямиться и… продолжить прежние мучения.
Впрочем — мучения ли? Счастье.
Быть любимой безоговорочно, такой, какая ты есть. Видеть, слышать предметы своего обожания ежедневно, ежечасно и столь же часто получать подтверждения в ответных чувствах — разве это мученье? Нет, а все остальное лишь плата, мизерный процент от той колоссальной уникальной, беспрецедентной суммы, что одарил меня Господь по щедрости своей.
И мне не на что было жаловаться по большому счету. И нечего жалеть…
Кроме одного — Олег. Этот персонаж моей жизни стал расширять свое влияние, проникать все глубже в поры души и срастаться с ней, вплетаясь меж корнями братской любви и моей привязанностью, верностью семье.
Я сидела на подоконнике и грызла ноготь, сопротивляясь желанию позвонить Олежке. И понимала — глупо скрываться, скрывать. Но не знала, как Олегу сказать, что? Опять лгать? Легко, но надо ли? До каких пор? Зачем? Но сказать правду — страшно. Я не готова, я не думала и не хотела думать о последствиях подобного поступка. Правда хороша, но мне не по карману. Я не хочу терять Олега. И потеряю. Зачем ему инвалидка? Он реалист, а не идеалист. А какой нормальный мужчина в здравом уме, не подточенном возрастным маразмом, захочет связываться с такой, как я? Как же нужно влюбиться для подобного подвига?
Нет, Ромео давно умер и больше природа подобные экземпляры в людское сообщество не пускала.
Жаль, конечно же — жаль. Так хочется верить в светлые чистые чувства, в преданность и безграничную любовь, в негасимый пыл и самопожертвование. Но романтики, как и альтруисты, относятся к вымирающему виду. Их, бедолаг, как Амурских тигров, напересчет. Да и не жизнеспособны сии элементы живой природы. Жизнь цинична и быстро исправляет перекосы в сознании, лишая иллюзий и фантастических стремлений. Это в книжках все гладко и хорошо, замечательно на зависть, приятственно до слез умиления и вздохов восхищения. А еще там даже у самой грустной истории обязательно получается счастливый финал. Или оптимистичный. Или жизнеутверждающий. И сдвигающий наше мировоззрение в сторону виртуальности. По наивности нашей заставляющий верить и искать нечто подобное.
Но разве в настоящей жизни все так?
Нет, конечно, можно, как Ольга, удариться в дебри оккультизма в поисках счастья. И впасть в медитацию, из года в год строить приемлемое для твоих притязаний здание этого самого счастья. И фасад, и палисадник, и интерьер, и население — все, как надо тебе. Ничего лишнего, никого. Вот только один недостаток — воображение конфликтует с действительностью, и как бы мы его на этот мир не натягивали, упирается и все тут!
Два года Оля потратила на «стройку» и сколько еще потратит, бог ведает. Но Сергей, как жил, о ней не помышляя, так и живет. Вспоминает-то после мучительной работы мозговых файлов, вытаскивая из папок всех знакомых, числившихся под этим логином:
— А-а-а, это крашенная психичка? Подружка твоя незабвенная?
Вот память мужская.
Наверное, и Олег, расстанься мы, через год будет так же мучительно вспоминать — кто такая Аня?
И чуть не упала с подоконника, увидев его собственной персоной — хмурого, озабоченного, с больным взглядом серых глаз, казавшимися особенно огромными на осунувшемся лице. Я даже подумала — а не объявил ли он голодовку по какому-нибудь поводу, пока я в больнице? А как иначе можно было довести себя до такого состояния?
— Привет. Какими дорогами вас к нам привело? — пропела я нарочно беззаботно.
Он прошел, сел рядом и долго смотрел на меня, пристально изучая каждый микрон бренного тела. И неожиданно заявил:
— Аня, выходи за меня замуж.
Я долго молчала, потеряв от предложения дар речи. И пыталась найти его.
Мне было сладко и больно. Я очень хотела сказать — да, но понимала, что могу сказать лишь — нет. Это было бы правильно, во всяком случае, честно. А поступить бесчестно с таким уникальным альтруистом, бессребреником и восставшим из тлена веков Ромео, было бы низко и подло. Любовь во мне боролась с порядочностью, благородство с эгоизмом. Борьба была не равная и затяжная.
— Ты еще учишься, — нашла я гениальный ответ.
— Это вместо — да или вместо — нет?
— Это вместо — надо подумать. Ты как здесь оказался?
— Наши практику на первом этаже в детской гематологии, проходят. Сказали: тебя видели. Почему ты мне ничего не сказала?
— О чем? — пожала я плечами, придав лицу самое бесхитростное выражение. Нет, правду я ему сейчас не скажу. Поживу еще пару дней невестой. Хоть пойму — что это такое и с чем его едят. — Анемия подкосила. О чем говорить?
Он даже не моргнул, и я порадовалась — верит.
— Когда выпишут?
— На следующей неделе обещают, а что?
— Хочу пригласить тебя на выходные к родителям в гости. Пора им с моей невестой познакомиться.
— Разве я сказала 'да'? — выгнула я бровь, но губы сами изогнулись в довольной улыбке. Разве можно было не радоваться подобному пылу?
— Ты сказала «подумаю». Пока думаешь, с будущей свекровью и свекром познакомишься, хоть мнение составишь. Может, очаруешься возможными родственниками и ответишь «да».
— Но жить-то мне не с ними…
— Но видеть-то все равно придется. Общаться, обращаться. Я слышал, семейная жизнь не всегда
