Я была так рада его видеть, что в тот миг забыла о своем состоянии. Передо мной был Сережа — его глаза, его лицо:
— Сереженька, Сережка…Ты как? Тебя кто встретил? Сам добрался?
— Андрюха встретил. А я тебя ждал! Представляешь, выхожу, а там Андрюха! А тебя нет. Меня чуть инфаркция не хватила! 'Что с Аней'? 'Приболела, температурит, в клинике лежит'. Ты чего это болеть надумала? А ну вон все хвори — не нужны они нам!
Я рассмеялась — Сережа сиял, даже глаза светились от радости, став светлыми, почти как янтарь. Как он красив — подумала я, и в тот же момент его губы накрыли мои. Ах, как он скучал. Как соскучилась я. Сережа, Сереженька…
Мы ничего не видели вокруг, не слышали, не знали. Нас было двое на все пространство. Мы и наша любовь. Любовь, у которой не могло быть будущего.
Я очнулась, с трудом отодвинулась от него:
— Не надо, Сережа…
— Думаешь, кто-то зайдет? Ну и что? Что с того, котенок? — он тяжело дышал, сжимая меня в объятьях. И не понимал, не хотел понять, что продолжения не будет, как и не будет нас с ним. Он был почти безумен от страсти, почти слеп. И я, вглядываясь в его лицо, чувствовала лишь одно — я не могу его оттолкнуть, не могу отдать, не смогу отпустить. Если б он вернулся вчера, если б вернулся двенадцатого!
Нет, я не должна так думать. Я должна помнить о ребенке. Ради него я смогу, сделаю. Отрину, брошу, буду жить без него — смогу, свыкнусь. Ради ребенка.
Но почему же так больно?!!
Я заплакала, цепляясь руками за Сергея, прильнула к груди, пытаясь запомнить как можно четче последние мгновения, что нам отмерены — его запах, его нежность. Его мечту, что разобью. Его любовь, которую убью. Которую должна убить.
— Ты что, Анюта? Ну-у, ну, ты что, а? — испугался Сергей, начал гладить меня по голове и убаюкивать, словно маленькую девочку. Впрочем, именно ребенком я чувствовала себя в эти минуты. Очень испуганным, замученным, неприкаянным ребенком, чужим себе и миру.
— Почему так, Сереженька? Почему?
— Что «так», что 'не так'? О чем ты, котенок? Ну, елы, Аня, перестань, а? Блин, да, что с тобой? Я что-то не так сделал?.. Тьфу, не надо было мне уезжать! Ань, ну перестань, а? Не могу я смотреть, как ты плачешь! Аня, ну Ань…ну, хватит. Объясни, что случилось? Ты из-за меня, что ли? Так я тут, вот он. Или косинус этот?…А?…
— Прости меня Сережа, прости.
— Уй, ё! Ты ему ничего не сказала? Ха! Ну, и ладно, я скажу. Вот проблема! Из-за этого слезы лить, ну, ты даешь, котенок! Я уж думать что не знаю, ревешь, словно схоронила кого.
А так и есть. Я хоронила нашу мечту, наше будущее. Я оплакивала то, чему не суждено было свершиться. Еще пара минут и перечеркну то, что связывает нас крепче любого каната, то, к чему мы стремились, огибая преграды, перешагивая людскую молву и муки совести. Все это так и останется — запретным. Невысказанным, закрытым от чужих глаз. Оно останется в нас, но будет поделено на два сердца, которые по-прежнему будут искать друг друга в ночной тиши, в глуши жизненных дорог, но больше никогда не соединяться.
Сейчас я бы легко объяснилась с Олегом, у меня было желание и нашлись слова. Но он уже был застрахован от их жестокости. Теперь они предназначались Сергею.
Сейчас мне не было дела до чувств Олега. Он казался мне пустым и ненужным, как далекое облачко на небе, и все же он был неотъемлемой частью того, что зародилось в моем теле. А значит — частью сообщества. Если б на его месте был Сергей…Нет, только не это!
Нет, связь с братом сама по себе предосудительна, а еще и ребенок…Природа мудра, она прокляла нас преступной любовью, но спасла наше будущее. Обрекла нас на страдания, но дала шанс иметь крепкое, здоровое потомство. Я знала точно — моя болезнь останется мне. Она не перейдет малышу по наследству, он не встанет на ту дорогу, по которой иду я. И я никогда не увижу, как мой малыш захлебывается кровью. И ради этого мне нужно оттолкнуть Сережу, причинить боль и себе, и ему, совершив еще один низкий поступок. И пусть он будет последним. Я замолю его.
И сохраню тепло и радость этих дней в своей памяти, как сохраню в ней Сергея и нашу любовь. Я не смогу вырвать его из своего сердца, и он будет жить в нем и в моей душе таким, как есть — пылким, добрым, цельным — совершенным. Придет время, и эти сильные руки будут держать моего ребенка, спасать его, как спасали меня от жестокости мира, от ран и увечий.
— Ань, все? — он оттер мои слезы и подал полотенце. И посматривал с отеческой улыбкой на губах. Ему были смешны мои слезы и страхи. Он не знал их причины. Если б я дальше могла хранить их в тайне от него и оградить от боли, что должна была причинить. Я бы вынесла ее одна, за двоих — так мне было бы легче….
— Сереженька, — я действительно не смогла ему сказать.
— Понял уже. Ну и ладно. Я сам скажу Ань, не стоит расстраиваться из-за пустяка. Так и должно быть — это мужской разговор, зачем тебе оно? Сядем, поговорим и все решим. Честно — без рук и грубостей. Вот клянусь! Чтоб гипотенуза катетом стала!
Я фыркнула, не сдержав улыбки — милый мой Сереженька! Как он был забавен, обманывая меня, и верил в то, что говорил. Но знал, как и я — мирного русла беседы на столь животрепещущую тему быть не может. Тем более меж ним и Олегом.
Они невзлюбили друг друга фактически сразу, как только я их познакомила. Я хорошо помню, как Сергей осмотрел его с ног до головы с наглым прищуром и…выплюнул жвачку прямо под ноги:
— Фраер!
И обошел, кинув мне на ходу:
— Через час, чтобы дома была, а эту рожу подари подруге, которую душевно ненавидишь.
Олег так и остался стоять с вытянутым от удивления лицом. Через пару минут, когда Сергей скрылся за углом нашего дома в обществе двух столь же развязных и объемных друзей, он выпалил:
— Я б ему показал фраера…
Да-а, Сергей умеет произвести впечатление на собеседника, еще не начиная разговора. И почему мне не досталась и толика подобного таланта?
Я вздохнула, решаясь:
— Сережа, не нужно говорить с Олегом. Вообще, ничего не нужно.
— Поясни? В смысле, он уже в курсе? Кто доброжелатель? Букет ему отправлю. И премию. Леха? Ну, Андрюха-то точно ничего не знает. А-а, Ольга, да? Молодец, психолог! Я ей крокодильчика куплю, плюшевого, пойдет?
— Ольга ничего не знает. И братья тоже. И Олег. И не должны знать, — это признание далось мне с трудом и согнуло мою голову почти до колен Сергея.
— Та-ак, — протянул он. И смолк. Ему понадобилось не меньше пяти минут, чтобы переварить услышанное, и озадачиться, занервничать. Он не понял, о чем речь, но интуитивно почувствовал угрозу нашим планам. — Ты тонко намекнула, что пока я в Москве делом занимался, у вас с этим призраком неудавшегося самоубийцы опять любовь-морковь образовалась? Ага?
Его голос чуть дрогнул от волнения. В нем еще не было боли и страха, лишь подозрение и нежелание верить, в то, о чем он правильно догадался.
Что такое искреннее сожаление? Полнокровное чувство вины, непоправимости свершаемого и стыд, горящий внутри, сжигающий в пепел саму суть человеческую?
Разве я знала до этой минуты?
У меня в буквальном смысле сдавило горло:
— Сережа, я остаюсь с Олегом, — прохрипела я через силу и еле сдержала слезы, противоречащий сказанному крик, отвергающий стройную логику моих недавних рассуждений — я люблю тебя! Эти слова я больше не смогу, не имею права ему говорить.
Мне было горько.
Но где найти слова, что не ранили бы наши души в кровь, не терзали их, как стая голодных акул, а
