одно, а думает о другом. Это отметила также моя знакомая, фрау Лампрехт, которая заглянула ко мне позже. Она заведующая кадрами на нашем предприятии, поэтому также знает Кройцмана.
— Вы обещали ему вознаграждение за посредничество в сделке?
— Он друг господина Люка… — Директор умолк. — Был его другом. Господин Люк полагал, что это, мол, его дело, что он сам…
— Вы не знаете, не ездил ли Кройцман в последнее время в Берлин?
— Этого я не знаю. У меня своих дел по горло.
— А вы сами когда в последний раз были в Берлине?
— Мой артроз едва позволяет мне доковылять до кабинета врача, — ответил Шиффель с прискорбной улыбкой.
Симош поднялся и поблагодарил за сведения. Он стоял уже в дверях, когда директор спросил его с сомнением:
— Олаф Люк закопан на своём участке?
Симош второпях кивнул.
Дежурная у столика администратора отеля протянула ему конверт с запиской: «Вы найдёте меня в баре. В. Готенбах». Старший лейтенант разделся и направился в бар. Маленький человечек в чёрном костюме с большим ярко-жёлтым галстуком преградил ему дорогу:
— К сожалению, переполнено, мой господин.
Симошу редко приходилось слышать угрозу, выраженную в вежливой форме.
— Для меня всегда найдётся местечко, — он опустил руку в карман.
Коротышка неправильно понял этот жест, ожидая монету.
Симош покачал головой — от меня, мол, не получишь — и сунул коротышке под нос своё удостоверение.
Прочитав и поняв, в чём дело, тот залепетал:
— Ради бога! Давайте я незаметно выведу кого вам надо…
— Не делайте такое испуганное лицо, — предостерёг старший лейтенант, — что подумают ваши гости? Итак, улыбнитесь и посторонитесь.
Коротышка поправил свой жёлтый галстук, растянул рот в улыбке и, наклонив голову, пропустил Симоша в зал.
У двери Симош на минуту остановился и закрыл глаза. Лишь после этого он смог видеть в полумраке. Колонны обрамляли небольшую круглую танцплощадку. За ней весь зал был разделён на ниши. Как показалось Симошу, ниши эти можно было монтировать по-разному. Для многих посетителей они представляли собой острова уединения.
Готенбаха нигде не было видно. У стойки бара тоже. Заиграла музыка, и к танцплощадке двинулись первые пары. Симош фланировал от колонны к колонне, преследуемый жадными взорами трёх девиц, которые сидели на одном из «островов», напрасно надеясь выйти из уединения. Певец взял микрофон и душераздирающе завыл, превознося преимущества постели в пшеничной ниве. Тут старший лейтенант и обнаружил Вольфрама Готенбаха. Он сидел среди молодых дам, щебетавших по-английски. Взгляд его был туманным, улыбка, которой он одаривал дам, производила впечатление нарисованной. Симош положил руку ему на плечо и поклонился дамам:
— Мы хотели поговорить друг с другом…
— Точно, — Готенбах. залпом опустошил свой бокал.
— Вы пьяны.
— Чтобы застать меня пьяным, вы пришли слишком рано.
— Who is that[2]? — спросила одна из дам, пристально глядя на Симоша.
— Му friend[3], — ухмыльнулся переводчик.
— Пошли. Мы поговорим в вашем номере, — Симош. настойчиво потянул Готенбаха за рукав.
— How nice! Your friend is also my friend[4]. — Дама подмигнула Симошу.
Готенбах поднялся.
— Please, excuse me, ladies. My friend has got some problems[5]…
Теперь он сам положил руку Симошу на плечо и не убирал её, пока они не исчезли в дверях. Казалось, будто он выталкивает Симоша из бара. У смотревшего на них коротышки в ярко-жёлтом галстуке отвисла челюсть.
В фойе Готенбах снял руку с плеча Симоша и, кивнув дежурившим девушкам, крикнул:
— Если дядя Вольфрам завтра в восемь не выйдет к завтраку, спустите его вниз!
Девушки захихикали, только блондинка со светлыми холодными глазами серьёзно сказала:
— Просьба разбудить вас, господин Готенбах, записана.
— Вы всегда были и остаётесь жемчужиной этого отеля, — ответил переводчик с лёгким поклоном и последовал за Симошем в лифт, дверь которого распахнулась перед ними.
— Так, — сказал он, пока они поднимались наверх, — конец веселью. — Он глубоко вздохнул. Взгляд его неожиданно стал ясным и вызывающим.
«Он и вполовину не так пьян, как показалось мне вначале, — подумал Симош. — Надо быть начеку. Этот человек способен положить меня на обе лопатки.»
В номере Готенбах закурил сигарету, сделал несколько затяжек и сам начал разговор:
— Надеюсь, вы не думаете, что я имею какое-то касательство к убийству?
— Меня интересует, в каких отношениях вы были до своим шурином. Не осложняйте дело, господин Готенбах, и говорите правду. В конце концов я всё равно узнаю, что правда, что нет. Зачем вы приходили к нему на дачу? Не рассказывайте мне сказку, будто туда послала вас его приятельница. Она сама точно не знала, где он.
— Ну хорошо. Я договорился с Олафом встретиться на даче.
— Вечером, когда мы нашли его труп, или, может быть, накануне?
— Именно тем вечером и именно в то время, когда я там появился.
— Что вам было нужно от шурина?
— Решить вопрос о наследстве. — В ответ на выразительный взгляд Симоша Готенбах продолжал с ещё большим жаром: — Когда он познакомился с Яной, он был нулём. Я не знаю, почему вы о нём так печётесь…
— И всё же, — вставил Симош, — мне важно узнать о прошлом Люка как можно больше.
— Яна была очень одинока. С тех пор, как её оставил первый муж, для неё существовали только её пациенты.
— Кем был её муж?
— Учёный. У них был ребёнок, который умер в раннем детстве от опухоли головного мозга. После этого она больше не решалась иметь детей.
— Почему этот человек её покинул?
— Он был иностранцем и возвратился к себе на родину.
— Разве ваша сестра не могла этого предвидеть?
— Может быть, она переоценила себя. Вероятно, многое сложилось бы иначе, если бы ребёнок не умер. В общем, потерять и ребёнка, и мужа — это оказалось ей не по силам.
— Она сразу после тех событий обратила внимание на Люка?
Готенбах отрицательно затряс головой:
— Нет. Она жила как растение, о котором никто не заботится. То есть увядала. Да, иначе это никак не назовёшь, она увядала. Никакой жизнерадостности, свежести, никакой инициативы в личных делах. Только работа. Она замещала коллег, брала ночные дежурства. Она принадлежала клинике, как скальпель принадлежит операционной. Худела, бледнела, у рта её пролегла глубокая скорбная складка. И вот однажды с Люком произошёл несчастный случай…
Темнота породила страх. Олафу Люку казалось, что вокруг никого нет. Головная боль становилась
