собирал вещи. Часов в десять вернулся в «Сэвил». Позвонил в «43»[217] попросил к телефону Уинни. Ответили, что ее еще нет, тогда поехал к ней домой. Разыграла спектакль под названием: «Как мне грустно, что ты уезжаешь».
<…> Поезд отходил в половине второго. Поначалу пребывали в отличном настроении, опорожнили в вагоне-ресторане кувшин шампанского с портером и несколько рюмок ликера. А потом, разомлев от жары, взялись за джин и выпили его столько, что стюард устал ходить взад-вперед. К шести вечера поутихли; сидели, засучив рукава, в полной прострации, и жена священника поедала нас глазами. В Ньюкасл поезд прибыл с часовым опозданием.
Сэнди получил разрешение из Министерства внутренних дел на вывоз морфия; должен был предъявить его на таможне, таможенники были предупреждены.
Плыли вторым классом. Каюты хорошие, но на пароходе отсутствовал бар и не хватало прислуги. Ужинать сели только в десятом часу. На столе стояли маленькие металлические тарелочки с сардинами, помидорами, сыром и пр. Мы было решили, что это hors d'oeuvres[218], но потом обнаружили на столе блюдо с разогретой тушенкой и поняли, что это и был весь ужин.
За нашим столом сидел норвежец.
— Вам нравится норвежская селедка? — спрашивает.
— Да.
— Она очень дешевая.
На следующий день мы предложили ему целую тарелку селедки.
— Слишком много разговоров о рыбе, — сказал он. — Она
Наверху в курительной Сэнди разговорился с человеком с Гебридских островов, а Хью — с врачом, который должен был пересесть на «Родни». Я устал. Спать лег рано и принял снотворное.
Норвежец, который жаловался на дешевую рыбу, напился еще до завтрака. Сидел в курительной, пел народные песни и повторял: «Ку-ку, ку-ку». Сначала это было смешно. Попытался пройти по стульям, но разбил головой электрическую лампочку, та лопнула с оглушительным грохотом. Потом очень расстроился: стюард был с ним груб, и твердил, что за билет заплатил не меньше других и что пиво и сигареты нам дают только потому, что мы англичане. «Это несправедливо, это несправедливо», — повторял он. Норвежец сошелся с еще одним пьянчугой, и они принялись танцевать. Если верить второму пьяному, его ждала любимая девушка, и, в подтверждение своих слов, он продемонстрировал флакон купленного ей парфюма. Потом попытался затеять ссору на том основании, что мы, мол, «еще сосунки». После обеда и тот и другой скисли. В Бергене, в шесть утра, вид у них был не ахти, но свою шутку про «ку-ку» они не забыли. Еще на пароходе были мужчина в килте и замужняя пара в зеленых кожаных шортах.
Прежде чем войти в порт, полчаса плыли среди фьордов. Вначале мне показалось, что Берген некрасив: среди зеленых холмов торчат красные фронтоны, складские помещения, как на Темзе, — прямоугольные.
Laisser-passer[219] Сэнди пригодилось, и наш багаж без всякого таможенного досмотра переправили на пароход, следующий в Тромсё. «Венере» это судно уступало во всех отношениях: угрюмые офицеры, неудобные каюты на четыре койки. Свои вещи нам пришлось таскать самим. Разместившись, вышли на берег. Вдоль гавани выстроился ряд прелестных бревенчатых домов XVIII века с псевдоклассическими фронтонами. Поискали глазами какой-нибудь веселый ресторанчик, но не нашли ничего, кроме громоздкого, пустого отеля с оркестром; назывался отель «Розенкранц». Хороший ужин и плохое кьянти. После ужина безуспешно искали кафе. Хью отправился спать на берегу. На нашем пароходе свет выключали в двенадцать, в это время еще только смеркалось, а в 10.30 было светло как днем.
Медленно двигаемся по фьордам на север, скользим между островками, останавливаясь три-четыре раза в день у деревенек с деревянными домами. Когда на первой же пристани сходил на берег, рассек себе голову; кровь лилась рекой. Из Молде в Гемнес ехали в лютый холод на машине, на пароме переправились в Кристисунн, где снова поднялись на пароход. В Тронхейме приняли ванну и позавтракали в отеле с пальмами во дворе. Все утро шел дождь, и собор с могилой святого Олафа [220] был закрыт. Чем дальше продвигаемся на север, тем пейзаж все больше напоминает времена короля Артура. В эту минуту на пути в Будё светит солнце (накануне дождь шел целый день), и горы по правому борту склоняются, как на гравюре Доре[221].
Пароход забит до отказа. В третьем классе гомонят дети. Вместе с нами в каюте плывет лютеранский пастор из Провиденс, штат Роуд-Айленд. Спит не раздеваясь, целыми днями лежит на своей койке и читает английских мистиков. На борту можно встретить американцев, англичан и даже французов, но больше всего — норвежцев. Все они хороши собой — и молодые, и старые. Читаем Эдгара Уоллеса, смотрим на карту и играем в пикет и бридж; в пикет — только мы с Хью, в бридж — втроем. И отпускаем бороды — это наше основное занятие. У Хьюи борода золотистая, растет ровно. Моя — черная и неровная: на щеках густо, а вот на подбородке пустовато. Сэнди бреется. <…>
В Тромсё в жизни нашего лидера [Сэнди Глена. — А. Л.] существенную роль стали играть старики. Стоило нам сойти на пристань, как он исчез, буркнув, что должен найти «какого-нибудь великолепного старика». В течение двадцати четырех часов нашего пребывания в Тромсё он предпринимал эти поиски, при этом нельзя сказать, чтобы ему сопутствовал успех. Вечером вернулся пьяный и принялся сбивчиво рассказывать про какого-то «совершенно уникального» старика, который считается лучшим ледоходным шкипером в Арктике. По его словам, старик этот пропил 60000 фунтов и спас от смерти самого Ротшильда. В Тромсё было необычайно жарко, и в карты мы играли, засучив рукава рубашек. Одного из стариков нашего лидера звали Рёте; глухой норвежец, служил в американской армии, а теперь был британским вице- консулом. Рёте очень нам пригодился: ходил с нами в магазин, обналичивал наши чеки, при этом не пил ни капли и даже не заходил в винную лавку. Вечером пошли с ним в кино. Надо было сделать кое-какие запасы — купить картошку, апельсины, ром, носки и т. п.
Во второй половине дня 14-го числа, в сопровождении нескольких стариков, отобранных нашим лидером, мы поднялись на борт «Люнгена». Лидер предупредил нас, что нам предстоит самая неинтересная часть нашей экспедиции, но, как и все его предсказания (например, что Тромсё — международный курорт с многочисленными барами и отелями), и это тоже оказалось не вполне соответствующим действительности. В субботу утром мне удалось послушать мессу. «Люнген» — маленький пароход, находящийся на государственной субсидии. Совершает он пять рейсов в год; в летние месяцы выходит в море каждые две недели. Зимой Шпицберген отрезан от Норвегии. На борту было всего три- четыре пассажира, поэтому в распоряжении каждого из нас имелась двухместная каюта. Обогнув острова, мы взяли курс на Хаммерфест, куда приплыли вскоре после полуночи. Днем было тепло, а ночью в иллюминатор каюты пробивались ослепительные лучи солнца, и спать было почти невозможно.
Утром небо заволокли тучи; похолодало. Пароход довольно сильно качало, и у всех пассажиров, у Хью и лидера в том числе, развилась морская болезнь. Вот и я большую часть дня пролежал у себя в каюте, читая Саки[222]. Ночью принял тройную дозу снотворного и проспал тринадцать часов. Во вторник 17-го было по-прежнему холодно, но к вечеру море успокоилось, и Хью с лидером сели играть в пикет; Хью выигрывал партию за партией. Около семи вдали появилась южная оконечность Шпицбергена, и с этой минуты со стороны нашего правого борта тянулась земля. Черные горы; среди них плывущие в море ледники; иногда между свинцовым небом и свинцовым морем пробивалась узкая серебряная полоска яркого света. Ослепительно белые ледники; облака, срезающие верхушки гор. После ужина море успокоилось. Пишу эти строки около одиннадцати вечера; часа в два ночи должны бросить якорь в Бухте Пришествия.
В Бухту Пришествия вошли рано утром. Безрадостный пейзаж. Низкие облака, гряда холмов, бесцветных и темных; холмы голые, травой поросли только на склонах, у самой воды. Упирающиеся в
