— Конечно, все спят.
— Кто?
— Остальные слуги.
— Остальных нет, мастер во Чаумелль. Только Паро, а ему приказано не замечать меня.
Ренилл молчал. Ему в голову не приходило, что такой огромный дворец мог обходиться одним слугой. Невероятно, когда гочалла Ксандунисса жаловалась на нужду, он понял так, что свита ее сократилась до жалкой дюжины слуг — любая царственная особа в Авескии сочла бы такую свиту верхом нищеты. Ренилл и подумать не мог, что ее отчет абсолютно точен.
Один слуга и «ему приказано меня не замечать». Что бы все это могло значить?
— Если вы захотите согреть воды, в плите уже есть уголь, — продолжала объяснять Джатонди. — Мыло и полотенца найдете в шкафу, там же есть и какая-нибудь одежда. Пожалуйста, не стесняйтесь ей воспользоваться. Когда закончите, возвращайтесь в мою комнату, я приготовлю поесть.
— Гочанна, я так благодарен…
— А мне стыдно, что УудПрай не может предложить вам большего гостеприимства. — Джатонди удалилась, забрав с собой серебряный светильник.
Ренилл решил не возиться, нагревая воду, а просто поскорее наполнил ванну, прихватил кусок мыла, скинул провонявшие лохмотья и плюхнулся в воду. Вода была холодной, как в лесном пруду, и великолепно освежала. Он яростно оттирал грязь, и та отваливалась слоями. С укушенного ядовитой тварью предплечья кожа сходила сероватыми кусками. Под ней показалась новая, красноватая, но здоровая. Ренилл намылил голову, сполоснул — последние остатки черной краски стекли с волос.
Хорошенько отмывшись и вытершись насухо, он пошарил в шкафу и отыскал старую одежду, о которой говорила Джатонди — на вешалках висело несколько древних, но чистых хлопковых кафтанов. Три или четыре оказались маленькими и были расшиты цветами и бабочками. Наконец нашелся один большой, белый, без всяких украшений, просторный, так что не будет жать в плечах. Ренилл оделся. Кафтан на первоначальном владельце должен был доставать до полу, но Ренилл оказался выше ростом, и полы одежды болтались у него повыше щиколоток. На полке во втором шкафу нашлось все нужное для бритья. Ренилл начисто извел отросшую щетину. Потом набрал еще воды, выстирал свою одежду и разложил на полу сохнуть. Вынул из подсвечника одну свечу, остальные задул и отправился обратно по населенному летучими мышами коридору к двери гочанны. Постучал и получил дозволение войти.
Джатонди сидела перед древним столиком паширской работы. На столике теснились миски и блюда. Накрывала она, конечно, сама. В лучах серебряной лампады ее кожа, казалось, светилась. Увидев Ренилла, девушка вскинула брови, оглядела его светлые волосы, чисто выбритое лицо и улыбнулась.
— Вот теперь я вас узнаю, — сказала она.
— А раньше не узнавали?
— Скажем так — не была уверена. Прошу вас, присядьте и разделите со мной трапезу, мастер во Чаумелль. Я понимаю, как вы голодны.
— Гочанна очень добра. — Ренилл сел напротив нее, погасил свечу, отставил ее в сторону и осмотрел стол. Свежие фрукты разных видов, лепешки, рисовый салат, синий от таврила, закуска из огурцов, маринованные чаппилы, миска сардин в масле, кусочки заливной говядины — на тарелке, но тоже явно из консервной банки, кувшинчик воды с лимоном и графин с белым вином — и то и другое неохлажденное. Простая, недорогая пища, какую легко сохранить при комнатной температуре.
Но Рениллу она сейчас показалась настоящим пиршеством. Он не способен был даже поддерживать вежливую застольную беседу. Поспешно наполнил свою тарелку — из тончайшего фарфора, достойную служить вместилищем изысканных деликатесов — и начал есть, с трудом сдерживая себя, чтобы не заглатывать еду как удав. Только опустошив тарелку в первый раз, наполнив ее снова и управившись с половиной добавки, он немного успокоился и стал есть медленнее. Поднял взгляд и обнаружил, что девушка спокойно наблюдает за ним. В неярком свете глаза ее казались почти черными, но Ренилл помнил голубые искры, блестевшие в них в тот день у во Трунира. Это тень ее ресниц, подумал Ренилл, погасила сейчас свойственный авескийцам голубой отблеск.
Глупо думать об этом в то время, когда надо бы понять, насколько далеко может простираться ее верность ВайПрадхам. Если девушка и ее мать поклоняются Аону, его путешествие из ЗуЛайсы было пустой тратой времени. Надо было разобраться, кому принадлежит ее верность, и поскорее, потому что она вот-вот сама начнет задавать вопросы.
— Гочанна, будьте снисходительны к моему любопытству. Скажите, что вы имели в виду, когда сказали, что больше не существуете? — спросил он, не столько из любопытства, сколько пытаясь выиграть время.
— Это означает, что я навлекла на себя немилость гочаллы, — объяснила Джатонди. Она сказала это очень просто, и только чуть заметная дрожь в голосе выдавала ее отчаяние. — Она запретила мне показываться ей на глаза. Потому я и живу одна в заброшенном крыле дворца. Она объявила меня Безымянной.
Безымянной… Полное отрицание духовной общности. Должно быть, мать была в безудержной ярости. Ренилл не скрыл удивления:
— Что на нее нашло? — спросил он.
— О, я не исполнила ее желания… нет, хуже того, я ослушалась прямого приказа. Я никогда прежде так не поступала. Она не стерпела двойной дерзости — ослушания дочери и подданной, и конечно, была права. Так что, мастер во Чаумелль, я в опале, быть может, вечной…
— Не может быть!
— И, вероятно, по заслугам.
— Я не верю этому! Приказ, которого вы ослушались… он был оскорбителен для вас?
— Чрезвычайно.
— Чего же она от вас хотела?
