— Вот до чего я опустился!
Забыв свою придворную сдержанность, он схватил собеседника за отворот фрака:
— Мудрено ли, впрочем? Посудите сами: третий год в свите при нём почти неотлучно… Человеком перестаёшь себя чувствовать!
Со сцены раздался троекратный громкий стук. Всё было готово к традиционному чествованию бенефициантки. Адашев спохватился:
— Скажите поскорей: в чём дело?
— Теперь уже некогда. Nous risquerions de manquer le clou de la soiree [326].
Они поспешили к дамам. Царь, Столыпин и простые смертные были снова по местам. В зале возобновилось сдержанное выжидательное жужжание.
За опущенным театральным занавесом шли хлопоты и волнения. Сцену успели перерезать в глубину декоративным полотном, изображавшим пиранезиевскую перспективу[327] каких-то сказочных чертогов.
На задней половине подмостков стояла пыль, слышались глухие постукивания, беготня и сдержанная ругань. Потные уборщики в засаленных куртках спешно возводили княжеский терем второго действия.
Спереди, на фоне бесконечных мраморных колоннад, всё было парадно и чинно. Вдоль авансцены разместилось полукругом человек двести мужчин и женщин. Некоторые были в костюмах из «Русалки» и с театральным гримом на лице, остальные — в бальных платьях и фраках.
Посреди них томилась в ожидании низкорослая, худосочная виновница торжества. Яркий меховой шугай[328] красиво оттенял её парчовый сарафан. На голове переливался жемчугом кокошник с подвенечной фатой: она изображала в следующей картине ту красавицу княжну, для которой Собинов покинул мельничиху.
Дряблые щёки и старческий рот певицы были густо намалёваны, чтобы казаться лет на двадцать моложе. Но потуги на молодость и красоту оставались тщетными и жалкими. Её лицо напоминало жабу, почуявшую вкусный запах парного молока… Бенефициантка[329] млела от самодовольного восторга. Ей только что пожаловали пряжку солистки его величества. Неожиданное отличие, как в сказках талисман, приносило напоследок всё, о чём она привыкла мечтать: почёт, зависть соперниц и обеспеченную, безбедную старость.
Депутации, прибывшие почтить её прощальное торжество, стояли наготове. Из первой кулисы напротив царской ложи выглядывали головы известных артистов других столичных театров. Француз-комик михайловской труппы перечитывал сквозь пенсне наскоро исписанную бумажку: по традиции ему предстояло произнести экспромтом остроумное приветственное слово.
За депутациями толпились капельдинеры с громадными корзинами цветов и вычурными серебряными вещами в раскрытых дубовых футлярах…
Глава двенадцатая
В начале следующего антракта министерская аванложа[330] наполнилась посетителями. Появился надутый, как индюк, генерал-адъютант в свитском кафтане. Пришли две надменно прищуренные придворные дамы и меланхолический седой красавец, грузинский князь, составлявшие ближайшее окружение вдовствующей императрицы. Пришёл и турецкий посол, нарядный старик в феске и длиннополом стамбулине вместо фрака.
Баронесса позвонила.
Раззолоченные камер-лакеи внесли большие подносы с чаем, печеньем и теми особыми конфетами, которые со времён Екатерины изготовлялись для царей в обширных кухонных помещениях Зимнего дворца.
Едва уселись, дверь аванложи отворилась. Вошёл Извольский в сопровождении другого сановника, мужчины лет под пятьдесят, с внушительно-хмурым лицом, подстриженной бородой и шрамом на щеке.
— Quelle bonne surprise![331] — обрадовалась баронесса.
Министр иностранных дел показал рукой на спутника:
— Je m'eclipse devant le magicien es-agriculture[332].
Хмурый сановник со шрамом стал с некоторых пор героем дня. Разработанная им программа земельной реформы вызывала всюду в петербургском свете нескончаемые толки и споры.
Падкая на новости хозяйка ложи загорелась любопытством.
— Il me tarde d'en savoir plus long sur le fameux[333] хуторское хозяйство.
Она усадила сановника рядом с собой на диван. Обе прищуренные дамы придвинули поближе свои кресла.
Немецкий генерал, готовивший очередной доклад в Берлин, счёл долгом поинтересоваться:
— Glauben Sie dadurch, Excellenz, die politische Hochspannung in Russland wirklich im Kern zu treffen?[334]
He дав сановнику ответить, дамы стали забрасывать его всё новыми и новыми вопросами.
Он нахмурился ещё внушительнее и приступил:
— Россия расплачивается сейчас за роковые заблуждения сподвижников царя-освободителя…
Тата и Софи, решив, что будет скучно, отсели в сторонку.
Турецкий дипломат, ни слова не понимавший по-русски, поспешил к ним присоединиться. Посыпались те цветистые любезности, без которых мусульманин старого закала обойтись не может в разговоре с европейской женщиной. Красота чистопородной северянки была для него притягательной силой. Он говорил Софи:
— Vos yeux sont pareils a ces puits profonds d'eau pure et fraiche ou viennent la nuit se mirer les etoiles…[335]
Светская учтивость заставляла выслушивать, улыбаться, находить ответы, делать вид, что польщена и тронута.
— Мудрите вы больно, — раздался голос тёти Ольги. — Так, пожалуй, и земли для всех не хватит!
— А Сибирь? В одном Забайкалье при планомерной колонизации обеспечены новые десятки миллионов десятин. Затем постройка Амурской железной дороги…
Тётя Ольга прервала опять:
— Уж не замышляете ли вы чего-то вроде второго издания маньчжурской «Желтороссии»?
— Колонизация! — придрался к слову Извольский. — Entendons-nous, mon cher collegue…[336]
Приторный турок становился надоедлив. Софи заинтересовало, что скажет министр иностранных дел, блистательный мастер в светском разговоре.
Извольский с полушутливой наставительностью выцеживал фразу за фразой:
— Coloniser veut dire tout autre chose. On vient dans un pays autochtone, on arquepince le grand favori ou la grande favorite, on distribue des bricoles aux dignitaires indigenes et puis un beau jour — pan! — on ne fait qu'une bouchee de tout ce qui prete a la convoitise…[337]
Его перебила княгиня Lison:
— А я другого не пойму: выдумали какие-то «отруба[338]». Я, слава Богу, с детства привыкла к деревне. Были у нас всякие угодья, выгоны, урочища, недра… Но про эти «отруба» никогда не слыхала.
Вместо ответа оба сановника поспешно встали: в дверях показался освободившийся наконец на минуту от служебных хлопот министр двора. За ним следовали исчезнувшие с начала антракта Сашок и Адашев.
