обдумал все сначала, вот и сказал, что на ум пришло… Но теперь-то я ведь правду говорю. Святую правду, ей-богу. А если Макарова, что видела, то пусть докажет. Били, мол! Как бы били, то у меня на лице следы остались. А где они?
— Вы, видимо, невнимательно читали дело… Вот тут, в акте судебно-медицинского освидетельствования, указано: на скуле у вас имелась ссадина…
— А-а, это я, видать, когда в канаву падал, зашибся…
Председательствующий чуть улыбнулся, но тут же перевел взгляд на Хорькова:
— А вы что скажете о показаниях Макаровой?
Сидевший понуро Хорьков вдруг резко поднял голову и, словно не слыша слов председательствующего, произнес с какой-то сдавленной болью в голосе, обращаясь к Крылову:
— Да говорите же вы правду! Сколько можно…
Зал всколыхнуло.
Крылов изумленно раскрыл рот, так и стоял, как бы порываясь говорить.
— Минуточку! — остановил его председательствующий и устремил взгляд на Хорькова. — Вы хотели сказать что-то?
Тот встал, угрюмо взглянул на подсудимого и сказал с облегченным вздохом:
— Зря его судите… Не виноват парень. Он правду вам рассказывал. И женщина тоже. Мы этого мужика еще там, в пивнушке, приметили…
— Что он несет? Вы только поглядите, что он несет? — вскочила в смятении мать Хорькова. — Не верьте ему, товарищи судьи! Он больной, больной! Он еще в детстве травму головы получил. Я даже в вспомогательную школу хотела его отдать!
— Сама ты больная! — обернулся и со злостью посмотрел не нее сын…
Первому предоставили слово ему, государственному обвинителю.
Он аккуратно сложил лежавшие на столе бумаги, чуть сдвинул их в сторону и, встав во весь рост, начал негромко, но с выработанной прокурорской твердостью:
— Товарищи судьи! Нагимову предъявлено обвинение в умышленном причинении потерпевшим телесных повреждений и одному из них — тяжких. Сейчас, когда закончилось судебное следствие, необходимо дать ответ на вопрос: виновен ли подсудимый? Четверо подростков присмотрели пьяного мужчину и решили ограбить его. Действуя сообща, они напали на него, но довести до конца своего намерения не смогли. Им помешал тот, кто находится на скамье подсудимых. Помешал, но тут же сам подвергся нападению. Подсудимый оказался сильнее, и инцидент окончился тем, что задумавшие преступление сами превратились в пострадавших. Но это выяснилось здесь, сейчас… Когда же шло предварительное следствие, все выглядело иначе…
Помощник прокурора сделал паузу.
«Постой, правильно ли поступаю в данной ситуации? Действительно, скверное дело… Начнутся служебные проверки. Достанется следователю, прокурору… Нет, все правильно, истина дороже…»
— Соответствовали ли предпринятые Нагимовым меры защиты характеру и опасности совершенного нападения? — продолжал выступать Давлетшин, отогнав прочь тревожившие его мысли. — Мы убедились, что, несмотря на численное превосходство нападавших, Нагимов не применял никакого оружия, а использовал лишь те приемы самозащиты, которыми сумел когда-то овладеть, хотя в его положении и применение оружия не противоречило бы закону…
Давлетшин в раздумье посмотрел в окно и увидел через начищенные до блеска стекла медленно удалявшуюся фигуру прокурора.
«Пошел на обед старик… Понес в себе тяжелую ношу… Может, все-таки просить суд возвратить дело на дополнительное расследование? Поработает еще немного следователь, не найдет вины — прекратит все да и только! Зато не будет этого провала. Не будет последствий…»
Давлетшин оторвал взгляд от окна и посмотрел на подсудимого. Тот сидел, опустив голову…
Когда помощник прокурора вышел из здания суда, народ уже разошелся и поблизости никого не было.
Прежде чем пойти на обед, Давлетшин заглянул в сохранившуюся в центре города дубраву. Надо было как-то снять напряжение и усталость…
Завернув за поворот, он вдруг увидел впереди Нагимова с женой. Обнявшись, они шли в одном с ним направлении — усталой походкой и тихо переговаривались.
«Пусть уйдут подальше!» — решил Давлетшин и остановился под высоким раскидистым деревом, вдыхая свежий, насыщенный запахом прелой листвы воздух.
Перед его лицом закружился пожелтевший лист и тут же полетел куда-то.
вспомнились стихи.
Да, так все могло и случиться, как в этом стихотворении, если бы не вскрылась истина, не была исправлена ошибка. Он просил оправдать Нагимова, привлечь к ответственности истинных виновников преступления и того, кто пытался увести следствие по ложному следу.
Разве мог он поступить иначе?
КОНЕЦ ЯГУАРА
Он бежал, не чувствуя под собою ног. Бежал, спотыкаясь о кочки и царапая лицо ветвями деревьев. Дышал тяжело, объятую жаром грудь раздирал страшный кашель. То и дело он отплевывался буровато- пенистыми сгустками. Из рассеченного века струилась кровь, заливая глаз, и он на ходу протирал его подолом изодранной и пропитанной потом рубахи. Наконец, изнемогая, остановился. Долго стоял, схватившись руками за горло. Потом, когда сердце немного поутихло, угрюмо оглядел толстые уродливые стволы деревьев, прислушался. Где-то вдалеке ровной угасающей дробью простучали колеса уходящего поезда.
— Кажется, пронесло! — прохрипел он и, опустившись на колени, уткнулся лицом в мокрый от росы лишайник. В его мозгу, еще не освободившемся окончательно от стука колес, словно кинокадры, проплыли отрывки из пережитого накануне…
Он провел в заключении восемь лет. Но когда вернулся в родной город, не нашел в нем почти никаких перемен. Не обратил внимания, как раздались и похорошели некогда невзрачные улицы, не увидел новых кварталов, придававших городу молодость и свежесть. Просто его не занимало все это. Лишь заглянув в старый городской парк, заметил, как разрослись медовые липы над аллеей, где он любил бродить один в минуты тяжелых раздумий. Липы чуть покачивались на ветру, тихо шелестели листвой, зазывая к долгому, сладкому сну.
Но нет, он не собирался дремать под этой шелестящей зеленью. Еще не угас в его душе опасный огонек, готовый в любое время превратиться в пожирающее пламя.
Он стал искать старых друзей. Вот тут-то он и наткнулся на нежданные перемены, о которых ранее и помыслить не мог. Штопор, Калач, Блудный — все они жили в этом городе, и он побывал у всех. Но что стряслось с этими сорвиголовами? Уж не посходили ли они с ума? Подумать только! Они без стеснения называют свои настоящие фамилии, возвратившись домой с работы, греют бока у семейного очага. Навозные черви! Как они приняли его? У одного была в глазах растерянность, у другого — открытая неприязнь, у третьего — холодное равнодушие. Да, равнодушие, но не страх, черт побери! И даже Петька-
