рассказать о Даутовой все, что она знает.
— Насима была очень славной, — начала она тихо, неторопливо, как бы рассуждая вслух. — Да, очень славной… Я познакомилась с ней два года назад, когда Насима пришла к нам работать. У нас ее все уважали. Мы жили с ней в одной комнате, вам это, наверное, уже известно. — Она в задумчивости прикусила губу. — Что еще? Насима из деревни, росла и училась в каком-то селе. Говорила мало, но всегда с толком. И, знаете, пожалуй, была даже чуть-чуть скрытной. Но все равно я очень ее любила…
Она поразмышляла про себя, как бы решаясь на что-то, и опять тем же тихим, задумчивым голосом заговорила:
— Вас, конечно, интересует, заводила ли она знакомства с мужчинами… Нет, как раз это меньше всего занимало ее. Правда, она рассказывала, что у нее был школьный друг, потом увлеклась одним мужчиной, но…
Свидетельница сделала паузу, которой хватило ровно на то, чтобы я успел перевернуть страницу протокола.
— Но, мне кажется, это общение не оставило в ней никакого следа. О нем она рассказывала скорее с грустной усмешкой, чем сколько-нибудь серьезно. По-моему, последние два года она была одна. Во всяком случае, я ни разу не замечала, чтобы к ней приходил кто-то…
— А в тот вечер когда вы видели ее в последний раз? — с осторожностью осведомился я.
Вопрос сразу же переменил ее настроение: она заволновалась, глаза опять увлажнились, на лбу появились две неглубокие морщинки.
— Да, да, — тихо обронила она, снимая очки и прикасаясь пальцами к глазам, — это был странный, весьма странный вечер. До сих пор не могу понять, что с нею случилось. Помню, долго ждала ее. Она обычно не задерживалась. А тут явилась в одиннадцатом часу ночи и не одна. Был с нею мужчина. Высокий такой, черноглазый. Красавец, словом. Назвался Джаудатом и, по-моему, был немножко пьян. Но на это, наверное, обратила внимание лишь я одна. А Насима… Она, казалось, была ослеплена, металась вся в каком-то волнении. Собрала на стол, принесла откуда-то бутылку вина, и мы отметили наше знакомство. Правда, Насима не притронулась к рюмке. У нее было не в порядке с давлением, и она в то время ходила на лечение. Ну, а потом? Потом я ушла к знакомым в соседнюю комнату. Насима и Джаудат оставались вдвоем. Были слышны смех, музыка… Словом, ничего плохого. Я пробыла у соседей примерно полчаса и, когда выходила, встретила в коридоре Насиму и Джаудата. Оба были одеты. Насима сказала, что проводит Джаудата до машины и сразу же вернется.
— Так, стало быть, они приезжали на машине?
— Да, — кивнула свидетельница. — Джаудат сказал, что оставил машину возле общежития. Кажется, он говорил, что у него «Москвич». И гараж где-то там, поблизости… Так вот. Насима ушла провожать его, сказав, что сразу же вернется, и я осталась ждать ее в комнате. Прождала всю ночь, но она не вернулась…
Авзалова тяжело вздохнула и, положив руки на стол, застыла в задумчивости. Так она просидела, пока я не дописал еще одну страницу протокола и не спросил ее:
— Вы точно помните, что Насима не собиралась в тот вечер поехать куда-нибудь? Ну, скажем, навестить кого-то?
— Нет, нет! — закачала она головой. — Насима не хотела никуда и ни с кем ехать. Она пошла лишь проводить его. Так и сказала: «Я только провожу его и сейчас вернусь». Она не надела даже шапки и перчаток…
— Даже шапки и перчаток… — повторил я. — Ну, а как Насима вообще относилась к вечерним прогулкам? К автомобильным, в частности?
— Вечерами Насима никуда не выходила. Разве что в кино иногда — и то со мной или с другими девушками. Что же касается машин, то она просто ненавидела их. Насима рассказывала, что однажды села в машину, и к ней приставали ребята… С тех пор она остерегалась машин, особенно случайных. Чтобы сесть в такси — и то надо было уговаривать ее. Она не знала даже, как открываются и закрываются дверцы…
— Ну, что же, спасибо, — закончил я, протягивая ей протокол. — Вы дали нам весьма ценные показания. Прочтите, пожалуйста, и распишитесь.
Она пробежала по протоколу взглядом, расписалась и, видя, что ее более не задерживают, начала одеваться. Попрощавшись со мной, на минуту задержалась у двери:
— Мне жаль ее. Она и вправду была очень славной…
В ее голосе звучала искренность.
Я лишь кивнул ей в ответ.
Когда на следующий день передо мной предстал высокого роста,, пышущий здоровьем молодой мужчина в распахнутой дубленке, в отливающей черным блеском шапке-москвичке, предстал с обаятельной улыбкой, стало ясно, почему перед ним так широко открывались двери многих солидных учреждений, почему ему доверялись довольно ответственные посты, которые он в скором времени покидал добровольно или по принуждению, и почему, наконец, так волновалась в тот злополучный вечер загадочно-робкая чертежница.
Да, это был он, Джаудат Мухарлямов, по последнему месту работы — инженер безопасности движения.
Впрочем, и элегантность, и обаятельная улыбка — все оказалось ширмой. Достаточно было одного вопроса, чтобы маска благопристойности исчезла и на смену ей пришли мелкая дрожь и мертвенная бледность, выдававшие его с головой.
Почему он в тот вечер не отпустил Насиму домой?
В ответ невнятное:
— Насиму? Какую Насиму? Вы что? Зачем это? — И тут же, словно невольно: — Что с нею?
— Она убита.
Опять невнятное, несуразное:
— Убита? Зачем? Нет… Чепуха… — И вслед за этим уже возмущенное, напористое: — Вы меня подозреваете? Я — убийца? Убийца? Что за провокация! Я буду…
Длилось это минут двадцать, не меньше. А потом, как и полагается, все стало на свои места. Я, как следователь, деликатно разъяснил Мухарлямову возникшее в отношении него подозрение, права подозреваемого во время следствия, а он, убедившись, очевидно, в соответствии всего происходящего нормам уголовно-процессуального законодательства, поостыл и обронил уже тихо, беззлобно: «Так бы сразу и сказали, а то таким вопросом и прямо в лоб…»
Дальше дела у нас пошли вроде получше. Мухарлямов рассказал мне о том, что, разъезжая по городу на своем «Москвиче», встретил девушку, которая понравилась ему, посадил ее в машину и повез, как он сказал, «куда глаза глядят». Девушка назвалась Насимой, рассказала, где работает, живет. Он в свою очередь поведал ей о себе. В разговорах они провели немало времени, побывали в кафе, кинотеатре, а вечером поехали к ней, Насиме.
Далее, все более успокаиваясь, он рассказывал о том, как пришли в комнату Насимы, как пили вино вместе с ее подругой, шутили и смеялись…
Я слушал его и ждал. Ждал момента, когда кончится это наигранное простодушие и начнется вынужденное лукавство. Момент такой должен наступить рано или поздно.
Мухарлямов уже говорил о том, как закончилась их встреча, как Даутова стала провожать его. И тут…
— Все было так хорошо, но дальше произошло неожиданное… — начал он сокрушаться, ощупывая меня испытывающим взглядом. — Я уже открывал дверцу машины, чтобы уехать, а она заладила: отвези да отвези меня в город… Я пытался отговорить ее. Было поздно. Да и она уже начинала чуть пошатываться… Но девчонка оказалась несусветной упрямицей!
Последнюю фразу Мухарлямов произнес с раздосадованной, если не злой улыбкой, и это уже второй раз за время нашего разговора наводило меня на подозрения. Упрямство девушки крепко запало этому человеку в душу, даже сейчас вызывало нескрываемое раздражение. Именно упрямство…
А Мухарлямов все продолжал:
— Конечно, я мог бы исполнить ее просьбу, но поймите… Я сам тоже был под хмельком, а в центре
