— Что приуныл, старшина? — спросил его пожилой сосед с черной повязкой на глазу. — Где ногу потерял? Небось от бомбы или снаряда?
— Наверно, там же, где и ты свой глаз, — не отрываясь от окна, нехотя ответил Рагозин.
— Да? А я вот и без пилы, и без занозы, а окривел. Да еще, к счастью, только на один глаз. Другой-то чудом цел остался.
Рагозина заинтересовали слова соседа и, оторвавшись от окна, он спросил:
— Это как же понимать: другой чудом цел остался?
— А так вот. Толкнуло меня в висок и обожгло, боль несусветную в глазу почувствовал. На лице ни царапины, а глаз вырвало с корнем. Доктора сказали, что вакуум какой-то позади летящего снаряда образуется, он и вытянул глаз живьем. Половину войны прошел с пехотой, везло, во всяких переделках был, ни царапины, а вот случилось — без глаза.
— Ну и что же теперь?
— А ничего. Сразу демобилизовали. Землю обрабатываю, хлеб делаю, колхоз восстанавливаю. Земля тяжелая стала: обедняла, рук требует. На земле и с одним глазом работать можно.
— Везло, говоришь? Мне вот тоже везло. Сколько раз на стволы пушек лез, с вражескими танками сшибался, все сходило, а перед самым концом войны осколок, от своей же брони, в коленку вонзился, как заноза, от этого все и пошло. Запустил, жалко было с ногой расставаться, а после пришлось расплачиваться. До гангрены довел. Шесть раз резали, терпел, а на седьмой не выдержал, как в холодный погреб провалился, память отшибло. Очнулся, когда уж весь народ победу праздновал.
— Что же теперь думаешь делать, танкист?
— То же, что и ты, трудиться. Труд от каждой болезни излечивает. А может, дальше учиться пойду.
— Правильно мыслишь, танкист. Без дела размякнуть можно, опуститься. А учеба, она тот же труд. Тебе еще не поздно. Мне вот за полсотни скоро завалит, а я все-таки на агрокурсы осенью пойду. Земля тоже знаний требует, если от нее желаешь хлеб, а не бурьян получать.
Два фронтовика еще долго вели разговоры и о войне, и о будущем труде, пока хлебороб не сошел на одной из станций, тепло попрощавшись с Рагозиным.
К концу четвертых суток, когда медленно угасал закат, а длинные тени от деревьев и построек легли на весеннюю землю, поезд медленно подходил к перрону Павелецкого вокзала.
Выйдя из вагона и протолкавшись на привокзальную площадь, Рагозин остановился в нерешительности. Жизнь в Москве после госпиталя показалась ему слишком шумной, суетливой. Несмотря на вечерний час, все куда-то спешили, расталкивая и обгоняя друг друга, словно боясь опоздать на поезд. По улицам сновали разномарочные автомобили — начиная с видавшего виды «газика» и кончая лакированными трофейными «мерседесами». Все они во всю прыть перекликались разноголосыми, порой хрипловатыми гудками, ревели моторами и безжалостно дымили темно-сизыми газами, наполняя ими улицы. С волнением спустившись в метро, которое не так давно он сам строил, Иван через полчаса был уже возле своего дома. Здесь-то его и ожидал первый «сюрприз». Комната, которую он имел до ухода на фронт, оказалась занятой фронтовиком-инвалидом. Выселять его Рагозину не захотелось. Да и как это можно — выселять фронтовика?
Комендант метростроевского общежития, к которому Рагозин обратился, сказал, разводя руками:
— Нет, паря, ни единого свободного местечка. Перебейся как-нибудь немного, может, скоро и освободится.
Рагозин было вспылил, но увидев, что у коменданта одна нога деревянная, покачал головой и пошел «перебиваться».
Он вернулся на вокзал и, найдя свободный уголок на одном из диванов, примостился тут, сунув под диван немудреные солдатские пожитки — вещевой мешок со сменой белья и остатками дорожного сухого пайка.
«Перебиваться» пришлось около месяца. Часто ходить по учреждениям, в обязанность которых входило размещение демобилизованных, Рагозин не мог: протез был плохо пригнан и нередко сильно беспокоил, набивая мозоли и в кровь растирая кожу.
Однажды Иван зашел в приемную Михаила Ивановича Калинина на Манежной площади. Дежурный по приемной, молодой человек в защитной гимнастерке без погон, внимательно выслушал Рагозина, обещал доложить о нем лично Михаилу Ивановичу.
Рагозин вернулся на вокзал на этот раз особенно уставшим. Втиснувшись в свой уголок, он глубоко задумался, а потом вздремнул. В полудремоте ему показалось, что кто-то назойливо нашептывает ему: «Не справишься, пропадешь тут на вокзале…»
— Сдюжим! Не то еще видали, — вдруг громко проговорил Рагозин, тряхнув головой, прогоняя сон.
— Это ты о чем, служивый? — спросил пожилой мужчина с седой козлиной бородкой и черными, как бусинки, бегающими глазами, примостившийся на чемодане недалеко от Рагозина.
— Это я так, сам с собой разговариваю.
— А! Понимаю, — с ухмылкой проговорил пожилой, — С умным человеком беседуешь.
Рагозин улыбнулся.
— С умным ли, нет ли, а иногда не вредно и с собой совет держать. Был я сегодня в приемной Калинина, о своем положении рассказал. Дежурный обещал доложить Михаилу Ивановичу. Не знаю, верить или нет?
— Верь! Обязательно верь! Доложит или не доложит, все равно верь: вера от уныния излечивает, черные мысли прочь гонит, жить помогает. А с собой совет держать — значит думать. Думать всегда надо и над большим, и над малым, это тоже жить помогает, верный путь в жизни найти помогает.
Дня через два Иван снова наведался в приемную. Тот же дежурный, что и в прошлый раз, встретил его радушно, как старого знакомого, и сразу заявил:
— Все в порядке, танкист, Михаил Иванович лично тебя примет. Заходи послезавтра в двенадцать часов.
Следующие двое суток Рагозин жил ожиданиями предстоящего приема. Мысленно он представлял себе, как Михаил Иванович оторвется от бумаг, обернется к нему, Рагозину, когда он войдет, и начнет расспрашивать — как воевал, много ли врагов убил, за что получил ордена и медали. А потом куда-то позвонит и прикажет отвести для инвалида Отечественной войны комнату.
В действительности же все произошло гораздо проще. Тот же молодой человек в защитной гимнастерке провел его в приемную, попросил немного обождать и скрылся в боковой двери. Через полминуты он вышел и пригласил Рагозина следовать за собой.
Войдя в скромный кабинет с длинным столом и расставленными вокруг него полумягкими стульями, Рагозин очутился прямо перед Михаилом Ивановичем Калининым.
Он сидел за столом, опустив голову. Во всем его виде угадывался уставший от огромных государственных забот человек. Когда Рагозин сделал шаг вперед, стукнув при этом костылями, Михаил Иванович поднял голову и тихо, но участливо спросил:
— Ну что, солдат, обижают тебя «бюрократы»? Ничего. Ты на них не обижайся. Среди них большинство добросовестных людей. В трудное время мы живем, товарищ. Нехватка во всем. Потерпи, скоро будет лучше. А сейчас тебе, сколько возможно, помогут. Где ранило?
— Недалеко от Эльбинга, — тихо ответил Рагозин.
— Значит, перед самым концом войны. Ну, не унывай. Отдохнешь, пойдешь работать. Желаю успеха.
Рагозин понял, что разговор окончен, и забыв о ноге, хотел было по-военному повернуться кругом. Но вместо этого неуклюже развернулся и чуть не упал на паркетный пол. Михаил Иванович ободряюще улыбнулся, кивнув головой, и снова наклонился над бумагами.
Когда Рагозин вышел из кабинета, помощник Калинина тут же позвонил куда-то, справился, выполнено ли указание о комнате, и, удовлетворенно улыбнувшись, сказал:
— Посиди немного, танкист, сейчас будет машина, и тебя подвезут до места.
Через несколько минут подошла машина, и Рагозина пригласили ехать. Привезли его в семейное общежитие метростроя на Несвежеском переулке и вселили в отдельную девятиметровую комнату.
