Вскоре она услыхала, что он вышел из дома. Всю ночь она пролежала без сна, глядя в темноту сухими горячими глазами. На рассвете он вернулся, и она сошла вниз в том же платье, в каком провела ночь, с чемоданом в руке. Он бросил на нее короткий жесткий взгляд. У рта залегли глубокие складки, он казался старше; должно быть, ходил всю ночь. Жалость заполнила ее опустевшее сердце, и Клео поспешно сказала:
— Джуд… садись, я приготовлю тебе поесть… и, ради всего святого, давай попробуем поговорить. Дело обстоит совсем не так, как ты думаешь…
— Брось. — Он встал и пошел прочь. — Есть я не хочу, а слова уже ничего не изменят.
С этой минуты он держался с ней так, словно ее и вовсе не существовало. Наверное, для него так оно и есть, думала она, развешивая его рубашки в шкафу в комнате для гостей.
Он никогда даже вида не делал, что любит ее, и со своей стороны просчитался, решив, что их брак может состояться. И теперь окончательно решил вычеркнуть ее из своей жизни. Она понимала, что это только начало.
— Зачем же делать все самой? — (Она не услышала, как он вошел). — Если бы ты сказала, что не хочешь просить Мег, я бы помог тебе. — Он уже не выглядел таким усталым, хотя был попрежнему бледен, несмотря на загар. Должно быть, кофе Мег сделал свое дело.
Клео повела плечом. Что она могла сказать? Не падать же ему в ноги, умоляя выслушать. Гордость — единственное, что у нее оставалось.
Расстегивая рубашку, он двинулся в глубь комнаты, а Клео попятилась к двери.
— Я приму душ и переоденусь, — сказал он, глядя на нее пустыми, померкшими глазами. — К ужину я не вернусь, можешь меня не ждать. Предупреди Мег, что меня не будет, хорошо? — Его тон давал понять, что разговор окончен, и Клео, выскользнув из комнаты, пошла к себе. Завтра, выспавшись, она будет решать, что лучше предпринять: бросить гиблое дело, последовав примеру мужа, или пытаться его продолжать.
Ни сон, ни тяжелая всепоглощающая работа не помогли Клео принять какое-либо решение. Ее дни были похожи один на другой, и что-либо изменить у нее не хватало воли. Позавтракав в одиночестве, она садилась в машину, и Торнвуд вез ее в Истчип; в шесть забирал и отвозил домой. Вечером она снова садилась работать, разложив бумаги на столе в гостиной; потом — снова одна — ужинала, заставляя себя есть ради ребенка. Иногда Джуд ужинал с ней, а затем на оставшийся вечер запирался у себя в кабинете. Чаще всего его вообще не было дома. Он не говорил, куда уходил, что делал. Клео не спрашивала его об этом, уверяя себя, что ей безразлично.
Они прекратили всякое общение, не испытывали даже гнева, и Клео чувствовала, что вскоре ей придется отвечать на вопросительные взгляды Мег. Экономка обожала их обоих, особенно Джуда, и, если даже она и не заметила холодка в их отношениях — а это только слепой и глухой мог не заметить, — она прекрасно знала, что они спят в разных спальнях и что Джуд каждый день уходит из дома в восемь утра и возвращается не раньше полуночи.
Рано или поздно Мег не удержится и спросит, в чем дело. И что она ей ответит? Клео устала гадать. Вряд ли она расскажет Мег всю правду — что Джуд застал ее полураздетой на полу с Фентоном и что он считает ее беременной от Фентона!
Мысль о ребенке заставила ее встрепенуться и высвободила чувства из тяжкого, гнетущего заточения. Когда-то она надеялась сделать свой брак счастливым, надеялась, что ее любовь пробудит в нем ответное чувство. Но эта надежда мертва, и глупо даже мечтать оживить ее. Думать надо о младенце, который должен родиться. А какому ребенку будет радостно в доме, где родители почти не встречаются и неделями не удостаивают друг друга парой слов?
Необходимо или разъехаться, или развестись. Все равно что. А если Джуд не согласится, ей придется взять дело в свои руки. Уехать из дома, и как можно скорее.
Придя к такому выводу, Клео оставалось лишь дождаться мужа. Он, очевидно, предупредил Мег, что к ужину не вернется. Насколько Клео знала, он еще ни разу не проводил ночь вне дома. Но, когда часы пробили два, Клео начала думать, что все когда-нибудь случается в первый раз. И только она это подумала, как услыхала стук двери и его шаги — он ступал тяжело, шаркал, словно был до предела измотан. Или пьян.
Еще сутки назад она могла бы встретить его, надев маску мрачного безразличия. Но теперь она словно вырвалась из тюрьмы, ожила, и обида терзала ее с новой силой. Все долгие томительные часы ожидания его безмолвный, суровый призрак стоял перед ее глазами. Но ей предстояло встретиться с Джудом лицом к лицу — с ним, столь горячо любимым. Вопреки всему ее любовь осталась жить. Этого он не смог в ней убить.
Неверными шагами она двинулась в переднюю, чтобы перехватить его там; устало проведя рукой по волосам, она сказала:
— Мне надо с тобой поговорить.
— Прямо сейчас?
В этот поздний час передняя была освещена слабо, но Клео разглядела морщины у его глаз и рта, темную щетину на подбородке.
— Боюсь, что да. Это нельзя откладывать.
Она вернулась в гостиную; сердце гулко стучало. Она была почти уверена, что он, презрев ее просьбу, пойдет к себе наверх. С таким изможденным видом ему только свалиться в постель и проспать целые сутки.
Но, обернувшись, она увидела его позади себя; он продел палец в узел галстука, ослабляя его. Глядя, как он плеснул бренди себе в бокал, она впервые спросила себя, с кем он проводил все эти вечера.
Вопрос испугал ее. Голова наполнилась предположениями, думать о которых она не хотела. Ревность оказалась страшной, мучительной бездной.
— И так?
Ни капли живого интереса. Клео почувствовала себя глубоко уязвленной. Как будто она — нечто настолько несущественное, что и замечать не стоит, разве только по крайней необходимости.
Он не отрываясь осушил бокал, и она злобно прошипела:
— Неужели нужно напиваться как свинья?
Черная бровь приподнялась, словно присутствие Клео было только сейчас обнаружено, отмечено про себя и — сочтено несущественным. Он отвернулся, чтобы снова наполнить бокал, и холодно проговорил:
— Нужно? Разве тебе не все равно, что мне нужно?
— Нет! — выдохнула она. — Не знаю. Я больше ничего не знаю, кроме одного. — Она глубоко и прерывисто вздохнула, стараясь вернуть самообладание. Достучаться до него она не могла, его чувства были для нее закрыты. Это нужно было принять как факт и постараться взять себя в руки, иначе он догадается, что ее сердце вновь заполняется болью. Если ей удастся сохранить достоинство — это уже что-то. — Так больше продолжаться не может, — ровно сказала она. — Какой смысл в таком браке, как наш? В доме царит молчание: ты почти не разговариваешь. И дома почти не бываешь и ничем не объясняешь свое отсутствие. В таком доме нельзя воспитывать ребенка.
Клео села: она была слишком утомлена, чтобы стоять; бесконечная усталость смотрела из ее бездонных глаз. Джуд выговорил с расстановкой:
— Ах да. Ребенок. — Его взгляд блуждал по ней, словно в поисках новой жизни. — Мы не должны забывать о ребенке. — Он подошел к остывшему камину, и его голос зазвучал так горько, что к ее глазам подступили слезы. — Я его усыновлю, дам ему свое имя — мой он или Фентона. Но взамен я требую не начинать бракоразводный процесс в ближайшем будущем. Через несколько лет мы снова обсудим ситуацию.
Клео оцепенела. Она чувствовала, что одно слово или движение — и она взорвется. Итак, он хочет, благопристойности ради, чтобы она формально оставалась его женой еще несколько лет. Она оказалась в ловушке этого ставшего фарсом брака, и до ее чувств никому не было дела. Затем Джуд прибавил, словно у него все давно уже было решено:
— Однако ради сохранения спокойствия нас обоих будет лучше, если большую часть времени мы будем жить раздельно. Отсутствие неизбежного в противном случае напряжения будет хорошо и для
