повреждение, я бессильно склонился над машиной. За спиной проносились велосипедисты, мотоциклисты, возчики и, даже не глядя на них, я знал, что они меня фотографируют. Что ж, пусть, но зачем их так много и почему они так нахальны! Около меня остановился какой-то молодой человек.
— Что, цепь соскочила?
Внимательно на него глянув, я пришел к выводу, что он не из тех, кто ведет за мной слежку, и решил ему довериться. Но не целиком.
— Попытаемся починить, — предложил я, умолчав о фотоаппарате, снабженном устройством для вызывания аварий.
Парню удалось поставить цепь на место. Я попросил, чтобы до Софии он ехал со мной вместе, на тот случай, если опять что-нибудь стрясется. Он с готовностью согласился, о чем потом я бесконечно сожалел. Мы отправились в путь, и в тот же миг за нами бросились преследователи: велосипедисты-агенты. Они гнались за нами по пятам. Время от времени в каком-нибудь сантиметре от нас проносился мотоциклист, останавливался далеко впереди, подавал руками странные знаки, а потом исчезал. Тяжелая, мучительная дорога. Преследование продолжалось и по улицам города. Напрасно мы пытались петлять, сворачивая в маленькие улочки. Оторваться от погони не удавалось. Я чувствовал себя кошмарно, ведь мой необдуманный поступок сделал молодого человека соучастником конспираторов. На одном перекрестке я крикнул:
— Сворачивайте налево!
В тот же миг сам я юркнул направо и обернулся, чтобы убедиться, что из этого вышло. Все напрасно. Маневр не удался. Одна группа преследователей свернула за моим попутчиком, другая плотно следовала за мной. Бедняга паренек!
В душевных муках я добрался до дому и лишь закрыв и заперев за собой дверь, вздохнул с облегчением. До чего же спокойно и приятно дома! Куропаток я отдал Татьяне, чтобы приготовила на ужин, а сам лег на диван и включил радио. Передавали музыку, но на ее фоне я ясно уловил вполне членораздельный шепот:
— Георгиев неплохой человек, но не устоял. Это и сделало его предателем!
— Будьте спокойны, выстою! — заявил я во весь голос. — Но, думается, вы ошибаетесь — я не предатель!
— С кем ты разговариваешь? — спросила жена, входя в комнату.
— Ни с кем! — ответил я. — Ты, наверное, радио слышала.
Я пока не посвятил Татьяну в свою тайну — не хотелось излишне ее тревожить.
— Устал? — спросила она.
— Нет! Только голова какая-то тяжелая, как железная гиря.
— Это пройдет! — сказала жена. — Раз мы живы, должны все вынести.
И повернулась ко мне спиной, но я заметил, что платком она утирает глаза.
— Почему ты плачешь?
— Я не плачу. Просто глаза слезятся от табачного дыма.
Ужинал я машинально. Вообще не почувствовал вкуса зажаренных на масле куропаток. Впрочем, уже давно так было с любой попадавшей мне в рот пищей.
Наутро я проснулся очень рано. Предстояла большая демонстрация и мне следовало выполнить свой гражданский долг, приняв в ней участие. Жена вышла из дому еще затемно. Я приготовил бритвенный прибор. Согрел воды, вставил новое лезвие и уже собирался намылить лицо, когда принесли утреннюю почту. Заглянув в газету, я обратил внимание на длинное стихотворение, помещенное на первой странице. Несколько строк, бросившихся в глаза, заставили, меня оцепенеть. Стихотворение было написано против меня, его автор, которого до сих пор я считал другом, ясно и категорично, без экивоков называл меня врагом. Как же глубоко удалось этому поэту изучить технику преступлений, раз он улучил именно тот момент, когда я брился! Вот что я прочитал:
Страшная боль и чувство безысходности заполонили сердце. Вот мне и конец. Все меня покинули. Гибель неизбежна. Но почему же так жестоко, так медленно и безжалостно меня уничтожали?
— Может, именно так закаляются характеры, — подумал я и прослезился. — Надо во что бы то ни стало выдержать. Не может это продолжаться вечно. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
В этот момент над городом со свистом пронеслись реактивные самолеты. Приблизившись к окну, я в робкой надежде глянул на небо. Да нет, на что мне было надеяться! Самолеты летели точно над нашим домом, их приборы для визуального наблюдения цепко держали меня в поле зрения; фантастическое чутье позволило мне уловить шепот летчиков:
— Нет, от нас тебе не уйти!
Они все знали, но и я все понимал. Борьба шла безжалостная, но в конце концов, может быть именно мне предстояло торжествовать. Не потому, что вины за мной не было, а потому, что я проявил нечеловеческую выдержку, не сломился, стоял перед лицом истории с высоко поднятой головой и ждал своего приговора.
Выйдя из дому, я отправился к сборному пункту, откуда нам предстояло влиться в ряды демонстрантов. Весь город уже знал о моем преступлении, все читали сегодняшнее стихотворение. Сотни глаз впивались в меня холодными клинками, не ведающими жалости, сотни взглядов спрашивали меня:
«Ты зачем продал родину? Зачем запятнал ее честь? Смотри, как весело размахивают малыши своими красными флажками! Глянь на молодежь, она распевает песни и водит хороводы на площади! О них ты не подумал. Ты думал только о себе. Зачем ты это сделал?»
— Вам же на пользу я это сделал, товарищи! — прошептал я, трагически взволнованный.
Мои слова тут же уловили аппараты для подслушивания и молниеносно разнесли их по всей Земле. Громкоговорители транслировали краткие комментарии на иностранных языках. По-английски, французски, немецки и итальянски было передано сообщение, что у меня хватает нахальства отрицать свою вину и даже оправдываться. С площади, где уже началась демонстрация, донесся мощный крик возмущения, вызванный моей наглостью. Мне стало стыдно собственных слов и я потупился. Ничто не могло меня оправдать. Более того: подозрения в отношении меня усилились. Пока я пробивался через толпу к месту сбора, десятки людей ощупали мне карманы, проверяя, не спрятал ли я на себе оружие. Пришлось стерпеть и эту обиду. Когда я добрался до цели, наша группа уже строилась, но литературный критик Петронов сумел-таки меня поддеть:
— Что скажешь о сегодняшнем стихотворении, а?
Чувства собственного достоинства я пока не потерял, а потому не благоволил ему ответить.
Мы направились к центру. Динамики продолжали вещать на иностранных языках. Шагавший рядом со мной коллега ткнул пальцем в направлении громкоговорителя, под которым мы проходили, и спросил:
— О чем это они?
Я глянул ему в глаза. Может, это и провокация, но я ответил так:
— О чем бы там ни было, будь спокоен! Вся ответственность ляжет исключительно на мои плечи. Виновен лишь я один и никто другой.
Колонна была построена так, что когда мы маршировали мимо трибун, я оказался ближе всех к официальным лицам. Я почти касался стоявшей перед трибуной шеренги офицеров. Каждый из них смотрел мне в глаза, на их лицах ясно читалась мысль:
«Если ты попытаешься бросить бомбу или выстрелить, будешь на месте уничтожен».
