— Так я и не шучу, Инесса Серафимовна, — сказал Витька, часто моргая. — Вкралась ошибка, я исправил... Вы же сами говорите — государственный документ...
— Ну-ну, — сказала Инесса Серафимовна, долгим пристальным взглядом всматриваясь в лицо Зубченко. — И с каких же это пор, Зубченко, сделался ты евреем?
— С рожденья, наверное, — покрутил головой Зубченко. — Я так полагаю.
— Ну-ну, — сказала Инесса Серафимовна, — и почему, позволь узнать, ты так полагаешь?
— Этого я не могу вам объяснить, Инесса Серафимовна. Только я так думаю и считаю, что я еврей.
Инесса Серафимовна сдернула с тонкого длинного носа очки, крутанула дужками вокруг пальца и надела снова.
— Иди, Зубченко, — сказала она твердым голосом, что стоило ей, видно, немалых усилий. — и пришли мне... — Директриса наудачу вытянула одну из анкет. — Да, пришли мне Ашота Миконяна.
19
— Скажи мне, Ашот, где ты родился? — спросила она, когда тот, вежливо постучав, вошел в кабинет и остановился перед обширным директорским столом.
— В Ереване я родился, — сказал Ашот слегка нараспев, расцветая улыбкой. — Говорят, самый красивый город в мире...
— А что это за имя у тебя — Ашот?
— О, это старинное имя, моего деда так звали.
— Вот видишь, — одобрительно кивнула Инесса Серафимовна. — Родился ты в Ереване, имя у тебя — Ашот. Почему же ты пишешь, что еврей?
— Какая разница? — сказал Ашот. — У нас все нации равны, разве нет?..
— Разве да, — незаметно для себя в тон ему проговорила директриса (“что я такое говорю?..” — подумалось ей секунду спустя). Но ты ведь сам припомнил своего деда, его звали Ашот... Кто же он был — еврей или армянин?..
— Какая разница?.. — сказал Ашот. — Лишь бы человек был хороший.
И было что-то такое в черных глазах Ашота, в темной их глубине, в горячем, обжигающем их блеске, отчего — можете вы это себе представить?.. — Инессе Серафимовне вдруг стало стыдно. Впрочем, ненадолго.
— Иди, Ашот, и подумай, обо всем подумай хорошенько... А ко мне пускай зайдет Таня Лаврова... Урок начался?.. Скажи — я вызываю...
20
— Садись, Танечка, — сказала Инесса Серафимовна. — Можешь ты мне объяснить, что у нас такое происходит?.. —- и она рассыпала веером анкеты перед Таней Лавровой, присевшей к столу. — Что это — вот, вот, вот... — Она тыкала сухим, похожим на коготь пальцем в одно и то же слово, выведенное разными почерками, разными чернилами, крупно и мелко, разборчиво и не очень. — Ведь это, Танечка, не так все просто... Ведь если учесть, какое сейчас международное положение, и реакция, и происки, нам на семинаре рассказывали ответственные товарищи, только это пока не для всех... Там страшные вещи, Танечка, ты понимаешь, о ком я говорю... Так вот, это провокация, самая настоящая... Кто-то водит, направляет... Потихоньку, незаметно... Они хитрые, ловкие, прикидываются, будто такие же, как мы... А потом — р-р-раз! — и лишают родины целый народ... Палестинцы, палестинцы, бедные палестинцы, и подумать страшно, что с ними сделали... Но у них планы, Танечка, и там не один палестинский народ... И вот, вот они, первые жертвы... У нас в школе... — Инесса Серафимовна снова тыкала острым ногтем в листочки анкет, на которые, потупясь, смотрела Таня, по ее лицу невозможно было угадать, слышит ли, слушает ли она директрису или думает о чем-то своем.
— Да что — про других говорить... Ты ведь сама, Танечка, тоже написала... Почему, зачем ты это сделала?.. Ну кто же поверит, что ты, Татьяна Лаврова, и вдруг... Даже повторять не хочу!.. Ну, говори, почему ты это сделала? Почему ты, русская... Слышишь — р-р-русская!.. — Хочешь быть еврейкой?
Голос Инессы Серафимовны то взвивался, то падал до шепота.
— Почему... — повторила Таня негромко, как бы самой себе задавая этот вопрос. — Почему... Потому, наверное, что хочу быть... человеком. — Она поднялась и аккуратно приставила стул, на котором сидела, к столу. — Человеком, Инесса Серафимовна.
— Но, Танечка, ведь такой же национальности не существует — “человек”... Ты ведь и пишешь, сама смотри, “еврейка”.? Это как понимать? Или это для тебя что — одно и то же?.. — И видя, что Таня, опустив голову, молчит, отгораживаясь от нее молчанием, как броней, Инесса Серафимовна свела руки на груди, ладошка в ладошку, и ахнула: — Танечка, так тебя уже что — перетянули?.. Переманили?.. Для тебя уже все остальные — не люди, получается?..
Таня подняла на директрису спокойные серые глаза и попыталась было рассказать — про Данию, про мать Марию... Но Инесса Серафимовна сморщилась, замахала руками:
— Уходи, уходи! Не хочу с тобой даже разговаривать, с такой... — Она закончила фразу уже в опустевшем кабинете.
21
— Где у тебя твоя национальная гордость, Никита? — обрушилась директриса на Медведева, едва он вошел. И в сердцах бросила на стол заполненную им анкету.
— Как это — где?.. — произнес Никита, во всяком деле любивший обстоятельность. — Национальная гордость у меня на месте.
— Вот как... — усмехнулась директриса язвительно. — А это что?.. Это как называть прикажешь?.. — Она схватила злополучный листок и поднесла к самому — картошечкой — носу Никиты. — Подумай, кто ты такой? Ты что, без роду, без племени?.. Как мог ты забыть о своем прошлом, о своих великих предках?..
— Это о каких?
— Как это — о каких?.. — Глаза Инессы Серафимовны, похожие на два небольших свинцовых шарика, так и рвались из орбит. — А князь Александр Невский? А князь Дмитрий Донской?.. А князь Юрий Долгорукий?.. Ты что, забыл?..
— Ничего я не забыл, — сказал Никита, подумав. — Только, может, у кого в роду князья и были, а мы, батя говорит, из крестьян. И вообще... — Он посмотрел на директрису с некоторым сомнением: следует ли доверять ей столь важные мысли... — И вообще я считаю: говорить надо не “национальная гордость”, а “многонациональная”.
— Что-то?..
— Во-первых, страна у нас многонациональная, и что это получится, если каждый своей нацией выхваливаться станет?.. И во-вторых, например, Пушкин... Он какой нации?
— Не трогай Пушкина!.. — крикнула директриса, ощутив явный подвох. — Я тебе запрещаю!..
— Про него пишут: великий русский поэт... А он сам про себя писал: “потомок негров”... Я читал. Или вот Лермонтов... Или Гоголь...
— Не трогать Лермонтова! — крикнула Инесса Серафимовна и ударила по столу кулаком. — И Гоголя не трогать, слышишь?..
— Пожалуйста, — сказал Никита. — Я ведь только к тому, что гордость должна быть многонациональной, потому что все люди... Это ведь про Пушкина и Лермонтова все известно, их предками ученые занимались. А у кого не занимались?.. Откуда известно, что среди предков у меня не было финнов, татар, турок?.. А у вас — французов или, положим, евреев?..
— Я чистокровная русская, — сказала Инесса Серафимовна. — И предки мои были чистокровные русские люди. — Она постаралась взять себя в руки, перебирая бумаги, лежавшие на столе.
— А имя у вас французское: Инесса... Я читал. И отчество греческое: Серафим. Только имя еще мало что значит. Например, цари на Руси носили еврейское имя: Иван.
Директриса потерла лоб кончиками пальцев. Помахала рукой, как веером, на уровне подбородка. Ее обдавало то жаром, то холодом.
— Иван?.. Еврейское имя?..
— А как же. Например, в Библии: Иоанн Креститель.
— Не морочь мне голову, — сказала Инесса Серафимовна. — Ты лучше скажи, почему ты, Никита
