угодно. Ни один судья не накажет тебя, а если ты упадешь, то сам получить штрафной, особенно дома». Но глядя на него сейчас, на его громадную фигуру, я думал о том, что сказать это куда легче, чем сделать. С таким же успехом можно бороться с телеграфным столбом.
Артур Прескотт подошел к нему и спросил: «Может, подвинешься, а?» и еще прибавил пару словечек, но он ответил: «А что, нельзя тут стоять, что ли? Не знаешь правил, иди спроси у судьи». Но когда подали угловой, мяч полетел слишком далеко от ворот, чтобы он достал его. Впрочем, это был и не мой мяч: Рэй Макгроу выбил его головой, и на том все и закончилось.
Но они постоянно, в любой ситуации старались надавить на тебя. Томми Дугаллу вообще дышать не давали. Потом он говорил: «Это стоячая команда, команда штрафных ударов, вот и все. Если им удается забить гол с игры, они, наверное, пьют шампанское в раздевалке». Для него это был не футбол, так же, как и тот, кто не мог в течение пяти минут жонглировать мячом или удерживать его на голове, не был футболистом.
Они действительно были дьявольскими, эти штрафные, которые бил Джайлс. Справа или слева, той ногой или этой — все равно мяч всегда попадал туда, куда он хотел, при этом уходя от тебя, если ты собирался поймать его, и точно опускался на чью-нибудь голову. И еще было удивительно, как Джеки Чарльтон, такой здоровый, умудрялся незаметно подкрасться и подставить свою голову под мяч, когда никто этого не ожидал.
Однажды так получилось, когда Джайлс выполнял свободный удар слева: все следили за Кларком и Джонсом, но вдруг с фланга примчался Чарльтон и ударил головой. Я прыгнул и, думаю, достал бы мяч, если бы он летел в ворота, но он чиркнул по перекладине и ушел за линию ворот. В дубле я бы обязательно сказал кое-что защитникам, но тут не решался. Я только сказал Джеки Ноксу: «Кому-то следовало смотреть за ним», а он набросился на Боба Каллена, размахивая руками и крича, что тот должен был идти вместе с Джеки Чарльтоном.
Потом пришла очередь Лоримера. Кто-то дал ему пас ярдах в тридцати пяти от ворот, и никакой опасности вроде бы не предвиделось, но я был начеку после того, что мне рассказывали. Джо Лайонс стоял перед ним, и было похоже, что он отдаст мяч куда-нибудь в центр, но он вместо этого прокинул его чуть вперед и ударил. Джо частично закрывал мне обзор и не позволил сразу же увидеть мяч. Я хорошо расположился, но не был готов к тому, чтобы поймать его. Он со страшной силой ударился мне в грудь и отскочил. Когда такое случается, чувствуешь себя совершенно беспомощным, и остается только надеяться на то, что кто-нибудь из твоей команды подберет мяч, или что тот, кто будет добивать, попадет туда, где ты можешь достать его. Мик Джонс всегда успевал в таких ситуациях, успел и на этот раз: налетел, как ураган, но, к счастью, ему было неудобно бить, потому что мяч летел на высоте колена. Он ударил с лета «щечкой», но я прыгнул и достал мяч кончиками пальцев, так, что сил хватило только перебросить его через перекладину: со стороны это должно было выглядеть великолепно, но должен честно сказать, что на сей раз мне просто повезло.
В общем, так все и закончилось: ничья, никто не забил, и, естественно, я был рад, когда прозвучал свисток, ведь я не пропустил ни одного гола в двух матчах. В раздевалке босс сказал:
— Я говорил тебе насчет Лоримера.
— Я знаю, босс, но я был закрыт, — ответил я.
— Ты слышал, Билли? — повернулся он к Билли Уоллису. — Закрыт! Быстро он учится, правда? — Но потом он сказал мне, что я молодец и что он доволен мною. — Очко в матче против «Лидса» — неплохо, — сказал он в конце, — даже дома.
На этот раз мой старик был на стадионе, и мама с сестрой тоже. Когда я пришел домой, он был так счастлив, что еле мог говорить. «Рон, ты был великолепен, правда, дорогая? — сказал он, ища поддержки у мамы. — Твоя мать и я... ну, мы просто глазам не верили. Сидеть там и видеть, как ты спасаешь ворота в игре с лучшими в стране! Ну, это просто чудеса!».
— Тебе надо было его видеть, — сказала мама, — он парил в облаках. Особенно, когда ты спас ворота два раза подряд. У меня душа уходила в пятки.
— У меня тоже, — сказал я.
— Все были так довольны тобой, — продолжала она, — те, у кого абонементы на сезон, и те, кто сидел вокруг нас. Все они говорили, что ты лучший вратарь, которого они видели за многие годы. В конце концов твой отец не выдержал и сказал: «Он мой сын», и все бросились поздравлять его, говорили, что он должен гордиться тобой и что когда-нибудь ты будешь играть за Англию.
— Ну, — сказал я, — до этого еще надо дожить.
— Доживем, — вставил старик, — он ведь сказал, правда? Чарли Макинтош так сказал.
Вечером мы отметили это дело: я повел их в шикарный ресторан в Ноттинг Хилл Гейтс. Много раз я проходил мимо него, заглядывая в окна, и думал о том, как там должно быть хорошо. Пожалуй, я и раньше мог бы позволить себе сходить туда, но почему-то не решался, даже когда хотел произвести впечатление на какую-нибудь девчонку. Наверное, где-то в глубине души я считал, что мне там не место. Но теперь, когда у меня новый контракт, я сказал себе, что это мое место, так же, как и остальных, а возможно, и больше, чем многих из них. Я часто слышал от ребят о тех местах, в которые ходили они, — каких-нибудь клубах в Вест Энде, ресторанах в Сохо или на Кингс Роуд. Так что я решил избрать этот ресторан, но не только для себя, а для всей семьи; отчасти потому, что мне хотелось быть со всеми, отчасти потому, что я мог сказать себе: вот мы все здесь, мы можем себе это позволить.
Старик поначалу не был в восторге. У него был комплекс насчет своего места, насчет того, что не следует ходить туда, где тебя не ждут, но мама очень обрадовалась, я видел, хотя она и не любила перечить ему. Он все время пытался увильнуть и говорил: «Слушай, Ронни, может быть, в другой раз? Я же не могу пойти туда в таком виде». Я отвечал ему: «Надень свой синий костюм, он вполне подойдет, и плащ, который я тебе подарил. И все будет в порядке».
В конце концов мне удалось убедить его, и мы пошли. Вечер получился потрясающим. Ресторан оказался итальянским: полумрак, гондолы и прочие штуковины на стенах, на столиках лампы, сделанные из бутылок. Старик уселся и стал поглядывать по сторонам с таким видом, будто кто-то вот-вот набросится на него. Принесли меню — четыре такие огромные карты размером с газету, и папа сказал:
— Что такое? Я ничего не понимаю.
— Там снизу все написано по-английски, — подсказала мама.
— Все равно не понимаю, — ответил он, — я даже не знаю, что все это значит на английском.
Большинство из того, что там было написано, для меня тоже оказалось в новинку, но я не подал виду, не хотел потакать ему. Когда подошел официант, я спросил, что он нам сегодня порекомендует, и он ответил; возьмите то, возьмите это. Подошел другой официант, отвел его в сторону и что-то прошептал. Тогда он повернулся ко мне и воскликнул:
— Вы — вратарь «Боро»!
— Да, верно, — сказал я. Мне было приятно, такое случилось со мной впервые. Потом-то мне подобные вещи осточертели, но тогда было здорово, особенно после того, как они все засуетились вокруг нас. Маме это очень понравилось, и даже старик воспрянул духом и расслабился. Нас угостили вином, потом подошел метрдотель, за ним хозяин; я оставил автографы на меню, на салфетках, и они просили обязательно приходить еще. Все они были футбольными болельщиками, хотя в основном болели за итальянские команды, о которых я едва слышал. Пить вино было непривычно, но мы выпили довольно много, и все произносили тосты за меня и за то, чтобы, я никогда не пропускал. Возможно, это помогло, потому что я смог продержаться следующие две игры.
Мы поехали в Блэкпул и сыграли — 0:0, а потом дома обыграли «Бернли» — 2:0. Надо сказать, что в обеих играх мне немного повезло. В Блэкпуле Тони Грин попал к перекладину, а в игре с «Бернли» Артур Прескотт и Джо Лайонс по разу выбивали мяч с линии ворот. Это прекрасное чувство для вратаря: ты уже побежден, лежишь на земле и ждешь, когда зрители взорвутся, приветствуя гол, и вдруг кто-то приходит на помощь. Это как поцелуй фортуны.
Газеты стали писать обо мне в новом ключе: «МАЛЫШ РОННИ ПО-ПРЕЖНЕМУ НЕПРОБИВАЕМ», и тому подобное. Редкий день проходил без того, чтобы какой-нибудь репортер не одолел меня вопросами. Ребята помогали мне сортировать их, говоря: «Это хороший парень, можешь поговорить с ним», или «Следи за языком, когда будешь говорить с этим, потом не отмоешься». Худшими из всех были вопросы телевизионщиков, потому что ты знал, что все твои слова прозвучат по ящику, и уж если ты дашь маху, то
